и вовсе не могу, — однако на этот раз я остался спокойным. Сам себе дивился: ни разу не вскочил, не крикнул, даже не вздрогнул, словно вовсе не я, а кто-то совсем другой, равнодушный и холодный, сидел на трибуне. А мне было просто жаль их, еще недавно знаменитых, избалованных популярностью, прославленных и теперь навсегда ушедших из спорта.
Между тем они бегали, орали, бесновались, забив гол, бросались друг другу в объятия, все так, как когда-то в дни славы и молодости, но мне казалось, это все понарошку, словно дети играют во взрослых, а болельщики не принимают их всерьез и относятся к ним снисходительно.
И еще я подумал, что болельщики, должно быть, кричали и подбадривали футболистов не потому что и в самом деле переживали и волновались за них, а из чистой жалости.
Они жалели бывших знаменитостей, но не хотели, чтобы те знали, что их жалеют. И болельщики делали вид, что волнуются за них без дураков, по-настоящему. Ведь жалость в сущности унижает… В ту пору мне было около двадцати трех. Я только еще входил в большой спорт, был молод, полон сил, желаний, надежд, пусть даже и таких, которым никогда не суждено сбыться, меня ожидало будущее, представлявшееся ярким, блистательным, полным побед и радостных свершений, старость казалась далекой-далекой, подобно никогда не достигаемой линии горизонта.
Однако шли годы, время летело с поистине космической скоростью.
Минуло мне тридцать, тридцать пять, потом сорок, а вот и сорок три, что называется, вполне зрелый возраст.
В прошлом году я ушел из спорта. За год до того простился со спортом наш прославленный вратарь Сережа Серебров. И вот настал мой черед.
В тот день я играл последний матч. Я забил подряд целых три гола. Кажется, никогда еще я не был в такой отличной форме.
После матча были речи, восхваления самого высокого толка — непревзойденный, талантливый, удивительный. Подарки, грамоты, рукоплескания, последний круг почета, который я прошел вдоль трибун, как бы купаясь во всеобщем обожании.
К моим ногам падали брошенные с трибун цветы, болельщики дружно скандировали:
«Слава Славе… Слава Славе…»
И хлопали в ладоши.
Я поднимал руки, прижимал цветы к сердцу, охотно улыбался, а в душе сидела заноза: сегодня прощаюсь со спортом. Отныне, навеки, навсегда…
Потом я увидел Тусю и Валю. Они сидели рядом, смотрели на меня.
Я поднял руку, помахал им, широко, может быть, даже чересчур широко улыбнулся. Туся в ответ помахала мне ладонью, а Валя продолжала по-прежнему молча, пристально глядеть на меня.
Что было в этом взгляде? Боль за меня, или жалость, застенчивая, боязливая, не желавшая, чтобы ее распознали, или еще что-то, чего я так и не сумел понять?..
И все время, пока я обходил стадион, улыбался, как бы купаясь в обожании зрителей, приветствуя всех сидевших на трибунах, и позднее, пожимая многочисленные руки, позируя перед объективом фотоаппаратов, я не мог позабыть этот взгляд, исполненный то ли боязни, то ли обиды за меня, что ли…
* * *
Мое объявление, написанное красным фломастером по белому, висело под стеклом на стенде Мосгорсправки возле Кировского метро: «ОДИНОКИЙ С СОБАКОЙ СНИМЕТ КОМНАТУ ЗА ГОРОДОМ».
Признаться, я не ожидал такого количества звонков. Звонили с раннего утра до позднего вечера, Большей частью звонили женщины.
Я исписал целый блокнот адресами дачных поселков, поблизости или вдалеке от Москвы, на берегу канала, в лесу, возле поля, за рощей…
А какие дачи сулили мне! А удобства одно лучше другого — душ в саду, телефон, оранжерея, бассейн, сауна, ягодные кусты, с которых бери и рви ягоды сколько душе угодно, трава по колено, валяйся в ней хоть день-деньской.
У меня глаза разбегались, столько соблазнительных предложений. И я решительно не знал, на чем следовало бы остановиться.
А потом позвонила Туся. Поначалу я не узнал ее.
— Какая комната нужна вам? — спросила она.
— По возможности хорошая, — ответил я. — На не очень населенной даче и не очень далеко от Москвы.
— Хотите Синезерки?
— По какой дороге?
— Под Волоколамском.
— Далеко? — продолжал я спрашивать, все еще не узнавая Туси.
— Да, — ответила она. — Далековато, но место чудесное.
— Чем же? — спросил я.
— Река, лес и все, что хотите, на все сто двадцать пять с половиной!
Тут я узнал ее. Именно по этому выражению. Она часто говорила так: «На все сто двадцать пять с половиной».
— Это ты? — спросил я. — Откуда взялась?
— Из галактики, — ответила она.
— Надо же! — сказал я.
— Что это тебя потянуло снять комнату на даче?
— Во-первых, для разнообразия.
— Вот как, — сказала Туся. — Силен у меня отец, разнообразия ему, видите ли, захотелось. Ну, а во-вторых, что же?
— Во-вторых, по слухам, лето обещают жаркое, душное, а мне и Ауту поэтому полезнее находиться в это время на свежем воздухе.
Туся засмеялась. Она могла смеяться сколько угодно, но кто же, как не она, знал, что еще зимой у меня обнаружили диафрагмальную грыжу и врачи мне прописали, помимо всяких лекарств, диету и, как ни странно, свежий воздух, который, оказалось, весьма благотворен для диафрагмальной грыжи.
— Я позвоню тебе вечером, — сказала Туся, — Можно?
— Можно, — ответил я.
— А ты будешь дома?
— Куда же я денусь?
— Кто тебя знает, — протянула Туся. — Стало быть, до вечера.
Она позвонила не вечером, а на следующее утро. Я терпеливо ожидал ее звонка, но так и не дождался. А утром она сказала непререкаемо:
— Есть комната на даче в для тебя, и для собаки.
— Где? — спросил я.
— У нас. У меня и у мамы.
— Где это у вас?
— В Синезерках. У нас там садовый участок. Помнишь?
— Как будто, — сказал я.
Действительно, года три, что ли, тому назад, Валя получила садовый участок в поселке Синезерки под Волоколамском. В ту пору я помогал ей строиться, доставай для дачи тес, шифер, доски, и она построила маленький домик.
Я там ни разу еще не был, хотя и она и Туся приглашали меня поглядеть на их загородное поместье. Но у меня все как-то не получалось: то тренировки, то игра, то приходилось ехать куда-нибудь, а потом, когда ушел из спорта и начал работать тренером, опять времени не прибавилось, а напротив, вроде бы стало еще меньше.
«Эх ты, — не раз говорила Валя. — Не можешь приехать, поглядеть, как слабые женщины справляются без помощи сильного пола!»
— А ты не права, мама, — каждый раз поправляла ее Туся, в Тусе постоянно живет несгораемое чувство справедливости. — Разве он мало помогал тебе?
— Ну, помогал, — не очень охотно соглашалась Валя.
— В таком случае, не говори, что
