– Откуда же он появился? – не выдержал я.
– Толком не знаем, – ответил Евгений Павлович. – Два или три человека его спрашивали, старик махал рукой куда-то в сторону.
– Ко мне он забрел к вечеру, – будто дождавшись момента, откликнулась директор библиотеки Марина Сергеевна. – Прямо в читальный зал и зашел. Глянул, будто сквозь меня: «Вы заприте меня, Марина Сергеевна, я здесь и заночую». Мы стоим, опешивши. «И не за что не беспокойтесь, говорит». Так вот я, сама не своя, ничего такого отродясь от себя не ожидая, закрыла его там. И дома своим ничего не сказала!
– А ночью такая штука приключилась. У нас-то ведь как всегда кто-то орет пьяные песни, где-то музыка гремит, соседи скандалят. А тут встаю посреди ночи – и тишина! Не мертвая, а будто тишина успокоившейся бури.
– А утром – картина! – вернулся в разговор Евгений Павлович. – Иду в школу, вижу у ворот: человек тридцать детей, с первоклашками, бегают вовсю и играют вокруг старика. Он стоит в своих лохмотьях, смотрит на них, иногда что-нибудь скажет, и снова стоит и молчит. Дети его как-то сразу поняли, увидели. Я-то думал, если они этого лохматого встретят – заплюют или камнями закидают. А тут будто старик с ними вместе. Потом посох вверх поднял, махнул рукой. Дети разом кинулись в школу. От старика прямо по воздуху движение какое-то шло, сила что ли какая… Я на уроке спрашиваю ребят, кто с вами был? А они мне – дед Иван, дед Иван…
– Дальше чуть было не приключилась беда, – окликнул нас врач Сергей Григорьевич. На второй день у закрытого детского сада – его под торговлю лет несколько как отдали – подъехали к нему четверо в форме, обступили, что-то спрашивают – документы, мол. Неизвестно, что он сказал – но все они очень скоро молчком из Небосвода уехали, сбежали будто. Теперь на весь Небосвод один участковый, да и тот все больше огородничает.
– А ведь, наверное, тогда-то начались… э-э… предсказания…
– Какие еще предсказания? – вздохнул я, ничему не удивляясь.
– Да, тогда же в Торговом доме и случилось, – поднялся со своего места Корнеев. – Сидим мы, значит, пиво пьем, никого не трогаем. Заходит тут этот ворох шкур, на ногах тряпки, с палкой в руках, глянул на нас и спрашивает, чего мы здесь все делаем? Мы ему: «Как чего? Дед, не видишь что ли, базар». А он: «Будете друг у друга воровать, станете обезьянами». Мы кричим ему: «Где ты это, дед, такое видел?» А он, на прилавок глядя, – «Да вот в библиотеке вашей. Написано – дескать, были обезьяны, стали люди. «А что, – смеемся, – мы в школах проходили». «То-то, – морщится старик, – похожи». Тут глянул он на нас так – что в дрожь, смотрит неотрывно – и не двинутся с места. В голове какая-то дичь, голос будто неизвестный, вся сила из рук и из ног ушла, ни шевельнуться, ни слова сказать. И слышится откуда не знаю: «Не будет вам радости от денег ваших, от лжи и обмана вашего. Поймете, что творите с жизнями своими и образумитесь. Помните Ивана, который позора вашего не стерпел».
– Ну, кто с ним еще-то встречался? – обратился Корнеев к столу. – Ты что ль, Капустин?
– Известно я. Из магазина шел. Хлеба взял, – ответил садовод. – А старик сидит на крыльце и палкой перед собой по воздуху водит. День выдался ясный и ветреный, и вижу я, кончик посоха точно также двигается, как ворох листьев на дороге перед ним на ветру – то по кругу, то чуть в сторону, вверх приподнимется, а то обратно по земле стелется. И не ясно, повторяет ли старик за листьями или сам ветром листья шевелит… Прохожу мимо и вид делаю, что не замечаю. А внутри будто все сжалось.
– Спасибо за угощеньице, Петр Васильевич, – он мне вдруг.
Повернулся и вижу – в руке у него яблоко большое, спелое. Старик откусывает, на меня не смотрит.
– За какое еще угощеньице? – а сам думаю, откуда у него яблоко? У нас в мае еще все в цвету померзло, а покупных не помню, когда завозили.
– Вы были добры к детям, – говорит старик.
– Мы что, знакомы? – замер я.
– Конечно, – старик удивительно легко поднялся и смотрит на меня. Про его глаза я уже слышал, а тут увидел, как на заросшем лице они будто горят. – Вы, – говорит он, – зла никому не делали, – и вдруг, – берегите дерево. В этот раз урожая не будет. Но если найдете силы продержаться – все образуется. И яблони оживут, если будете о них заботиться. Очнулся я дома. Думаю, дела. Выпить налил, опрокинул. Вдруг такое ужасное отвращение почувствовал, мерзость, что тут вырвало.
Я был поражен. Дюжина взрослых людей, с неподдельной верой рассказывали придуманные с плохим чувством воображения и юмора чистой воды фантазии, подходящие скорее для анекдотов.
– К вечеру второго дня вокруг старика собралась половина протрезвевшего села, – снова заговорил Евгений Павлович. – Иван пришел ровно на то место, где строится храм. Старик принес дров и разжег костер. Люди уселись вокруг. Он ничего не говорил, только смотрел, переводя взгляд с одного лица на другое. Казалось, он сильно очень устал. Люди у костра стали оживать. Кто-то рассказывал глупые истории, дети развеселились. Самые древние наши старики уселись у огня и молчали.
Теперь понимаю, как был нам нужен третий день, и когда смотрю на лица детей в школе, думаю, не будь этого последнего дня, посеянное могло засохнуть, и все бы вернулось на свои черные круги.
– Кем бы ни был Иван, плюнуть на все и признаться, мы не могли. Страшно было, – продолжил Виктор Алексеевич. – Глубоко ночью с остальным народом я побрел домой, дохлебывать горькую. Утром вышел рано на улицу. Иду, за больную голову держусь, и вижу – трое у забора дубинами кого-то забивают. Тихо, без криков, одни глухие удары. А под дубинами лохмотья торчат. Аннушка в стороне сидит и неслышно плачет. Я так и онемел – стою дураком, и понять не могу. Только знаю себе четко так, что забьют его сейчас, и тогда – все…
Гляжу, на земле посох его деревянный, с крестом, валяется. Схватил его, подбежал сзади и одного с размаху вдарил. Замер тот, повернулся ко мне, удивленно так посмотрел, и завалился в траву замертво. Я заорал со всей силы и второго, тоже по голове со всего маху – и тот разом обмяк, на дорогу мешком рухнул. Иван на земле лежит не шевелится. Третий на этих двух посмотрел, как заревет страшно и дубиной мне!.. Я без чувств свалился рядом с Иваном. Помню только, как этот третий огляделся, закричал что-то еще и бросился бежать.
Сколько без сознания пролежал, не помню. Глаза открыл, гляжу – сидит рядом Иван, держит мою руку, и чувствую, как боль вся из головы с меня сходит.
– Спасибо вам, – говорит просто, будто не его здесь только что до смерти забивали. – Не вините себя за этих, – смотрю, рядом те двое валяются. – Люди крестом святое добро и адское зло давно делать научились, – сказал Иван тихо, отпустил мою руку, и я почувствовал, что абсолютно здоров.
– Но, кто же это были? – спросил я.
– Ну, молодой человек! – налили себе еще чая местный врач, Сергей Григорьевич. – Мерзавцев на Руси всегда хватало. Тот третий, Колька Смирнов, повесился через неделю. А тогда бегал по улицам, кричал что-то. Во многих людях, кто видел Ивана, произошли такие поразительные изменения, что это требовало от меня попытки медицинского объяснения. Я говорил со многими, спрашивал, что они чувствовали, когда он был рядом? что в них происходило? Но научным словом никогда объяснить это не мог. Понимаете, наличие души в человеке не доказано, но кто скажет, что ее нет! В людях тогда начало что-то меняться. И до сих пор меняется… Но вот сядет такая скотина напротив, тупым взглядом, как бетонная стена, смотрит прямо и ржет гадко. И ничего не сделаешь! Вот и думаешь, какая тут душа! Хочется ударить, в грязь втоптать.
А потом снова была старая площадь, где мой облупленный медпункт находился, рядом с обломками фундамента церкви. Посреди развалин Иван встал на колени и стал молиться. Собралась толпа. Посмотреть пришли из простого любопытства. Кто с бодуна пришел, кто наслушавшись историй про сумасшедшего старика. В Небосводе в Бога если еще кто верил, то старухи – у кого иконы по углам и при Советах висели.
Забарабанил по крышам, хлынул сильнейший дождь. Без грома, без ветра. Иван обернулся к нам, поднял свою палку и давай ей толпу крестить. Подходил к каждому дому и будто крестил дом. Мы стояли под дождем, и слова никто сказать не мог.
– Я не знаю, поверили люди или нет. Но они изменились. Только сейчас мы начинаем понимать, что тогда село чуть было не погибло… Вдруг прибегают женщины и кричат, что зарезали кого-то и что якобы Толик, сын Сергея, соседа нашего школьного директора, бывший арестант, ударил ножом его дочь, Машу. Все ее знали – первая красавица на селе. Побежали к ним. Я, как врач, первый в дом кинулся. Вижу – лежит Маша на лавке, кровью истекает. Домашние бегают, кто кричит, кто рыдает. Я бы рад помочь, да гляжу – руки после вчерашнего так трясутся, что и лезвие вынуть побоялся. Я же педиатр, зарежу, думаю, обязательно. В райцентр позвонили, «скорую» вызвали, да от туда ехать и ехать… Вот тут мне страшно стало. Умрет ведь, думаю, у меня на руках. Лежит она, а под лавкой лужа крови целая, смотрит на нас недвижно, и все белее и белее. Не выдержал, вышел во двор под дождь. И хорошо даже, думаю, что льет так, будто кто дырку в небе сделал. Сижу скрючившись, за лицо схватился. И слышу – впереди кто-то по лужам шлепает. Смотрю – Иван в своих мокрых лохмотьях во двор входит – и в дом. Что дальше, пускай Евгений Павлович скажет, только он там был. Мы не верили ему долго, – посмотрел он с улыбой на меня.
