– Да что говорить… – произнес с трудом хозяин дома. – Сто раз рассказывал: сижу у нее, думаю, кончилась вся моя жизнь. Семнадцать лет… Заходит тут старик, мокрый, аж течет с него, серый какой-то, злой, и ни слова не говоря, к Маше. Взял стул, сел с ней. Ко мне спиной – не вижу, что там. Я, как очнулся, подошел сзади, а он говорит не поворачиваясь:
– Не мешайте – все равно никто не поможет. И выйдите.
– Не выйду, – говорю. – Одну не оставлю.
– Тогда садитесь, где сидели и никого не впускайте, – сказал Иван, за руку Машу взял и склонился над ней.
Что было делать? Вернулся я к двери, сел, как дурак, на стул, грожу всем, кто заглянуть думает, кулаками. Придушу думаю, если что. А Иван, как сел, так и сидел, то наклонившись над раной, то поднимая голову кверху и что-то бормоча. С полчаса так просидели. Потом что-то звякнуло тихо об пол. Смотрю, а это тот самый нож – клинок на свету сверкает и ни одной капли крови на нем нет. Подбежать рвусь, а встать с места не могу. «Не вставать!», – как кто-то говорит мне. И Маша такая спокойная лежит, тихая.
И вот Иван все сидел и сидел над ней склонившись, в полуобороте, шептал тихо что-то, и казалось, руку на ране держал. Пробыли так до самого вечера. «Скорая» не приехала. Потом узнали, сломалась развалюха в пути. Иван все сидел у Маши, а я у входа, и ни он, ни я с места сдвинуться не могли. Потом старик достал из-за пазухи кусок белого полотна, накрыл раненое место, встал и вон из комнаты. Вышли мы во двор, а там народу – половина Небосвода. Повернулся Иван ко мне:
– Спит она, не тревожьте. Все будет хорошо, – лицо осунулось, посерело, глаза выцветшие, чуть не шатается, всего трясет, и будто еще больше поседел.
– Спасибо вам, – говорю. А сам как чувствую что-то невозможное, а что сказать не могу.
Старик ничего не ответил и пошел со двора. Только у ворот остановился и долго-долго смотрел на всех нас. Потом повернулся и побрел себе по дороге на закат, прочь из Небосвода. Мы толпой на улицу вывалили и глядим вслед. Идет Иван, тяжело так, на палку опирается. Идет себе и идет…
Евгений Павлович натужно склонился над столом, вытер лоб рукой.
– Что чудо было, мы узнали утром, когда зашли Маше, посмотреть, как она. Сергей Григорьевич полотно приподнял и отшатнулся – на месте страшной раны лишь большой красный рубец. Маша спит себе, такая красивая во сне. А как проснулась, ничего и не вспомнила. Шрам только остался.
Толик тот погиб в тюрьме в пьяной драке. Отец его последний алкоголик на селе. Аннушка монахиней стала. Приезжал тут какой-то… архимандрит что ли… говорит – плохо нет в Небосводе церкви. Вот, строим.
Часа через два, расставшись с селянами друзьями, я уезжал из вечернего Небосвода. Смотрел, как уставшие люди возвращаются с работы, гуляют семьями. Встречаются и разговаривают, радуются, и решил, что не смогу написать статью. Не объясню. Потому что я ничего не понял. В редакции поддержат: бродяга-старик, россказни о чудесах… Такого у нас на каждом углу – мешок чудес. Выбирай, не хочу.
15 мая – 26 июня 2009 года;январь 2014 года. Узловая – М.
