Моей единственной и, пожалуй, лучшей акцией рекламного характера стала отправка диска некому, весьма, впрочем, популярному исполнителю итало-бельгийской породы, уроженцу сих мест, в надежде умаслить его ссылкой на собственный же, не менее тяжкий дебют в местной школе. «При вашей длинной руке, да стоит вам только какого-нибудь печатника, сицилийского, как и вы роду-племени, пальцем поманить…» Ответа я так и не получил. Не то звезда никогда песен не слушал, не то рука его была иной, нежели я себе представлял, длины. Вынужден сегодня допустить, что неудачным, скорее всего, оказалось содержимое диска.
Задетая за живое, обиженная провалом, не желавшая принимать никаких доводов, кроме разве что посредственности качества записи, скисла моя Шарли. Злоба, с какой пела она теперь, граничила с агрессией, что приводило в замешательство всех слушавших. Стало совершенно очевидным, что желает она свести счёты с целым миром и, в частности, с тем «бездарным и жалким, кому доверила она свою карьеру», то есть со мною. Ей говорили, что ищет она, мол, козла отпущения, пробует, дескать, освободиться от старой, нанесённой ей ещё в той, в «до моей» бытности раны. Я же попросту под руку попал.
Понемногу, но вместе с тем и неумолимо, стали проявляться в ней перемены. От прежней поэтичной выдумщицы, одаривавшей меня самыми нежданными причудами, оставалась в ней одна лишь, в буквальном смысле, мания вскарабкиваться на деревья, а то и на опоры электропередач. Да, да, представьте себе, так и тянула её к себе высота, макушки, они вызывали в ней восторг. Проходя мимо какого-нибудь дуба или каштана, не могла она не высмотреть, откуда берутся те лучики света, что образуют ауру вокруг их крон.
Как-то вечером, когда возвращались мы в Ситэ огибавшей центральную часть деревушки грунтовой дорогой, остановилась она под Т-образной опорой линии высокого напряжения. Безлунное небо похоже было на бескрайнюю залежь угля, неисчерпаемую, кой-где искрящуюся, меж отсветов на угрюмых тучах переливавшуюся всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками черноты. Подняв палец в сторону проводов, сказала мне: «Слушай». Навострив уши, я и в самом деле расслышал некий шелест, приглушенный и в то же время ясный, этакое дуновение, несущее в себе многие звуки, голоса, нечто напоминающее вздохи. Словно там висела невидимая магнитная лента с записью радиопередачи из какой-то другой галактики, удалённой на несколько тысяч световых лет от нашей. «Биг Бен тикает и звёзды поют, слышишь?» Конечно, слышал, и её пояснением потрескиванию возникшего вокруг провода под напряжением в дюжину тысяч вольт поля взволнован был. Поэтизируя вслед за нею, готов неистовствовать и далее, но она, не внимая моим предостережениям, принялась вдруг карабкаться по металлическим перемычкам и, оказавшись на средине вышки, не иначе как в десятке метров надо мной, уселась там. Болтала ногами по-над пропастью минут десять, хотелось, видите ли, ей звёзды послушать с близкого расстояния. Спустившись же, сунула руки в брюки и слова не обронила, до самого утра. Я для неё просто не существовал — ни вечер весь, ни ночь напролёт. Что совершенства она жаждала, я понимал и готов был им упиться вместе с нею, летал бы с ней, позови она меня. Но вместо того, и в который уж раз, объявила, будто нет к тому у меня способностей, что ли, или это, вроде как, выше моих сил.
Желая на злючку походить, коготки выпустила — не подойдёшь. Голос мой, грубее наждачной бумаги и заунывней голоса подхватившего насморк муэдзина, в пору любви ко мне, может и показушной, относимый ею к разряду sexy, теперь уж не трогал её. По прошествии некого времени очевидным стало, что я боле не пуп земли, коим оставалась для меня, с тех самых пор, как я впервые окунулся в чистые воды её глаз, она. Когда же мне было объявлено, что решила она искать счастье своё в Париже без меня и уходит, я поступил скверно. Я почувствовал себя в одночасье одураченным, обольщённым и оставленным тет-а-тет с младенцем, по её настоянию народившимся, имя которому любовь и до которого нет ей больше дела, и вот…
Двумя годами ранее на ярмарке в честь Святой Анны, в Монсе, желая просто приколоться, выиграл я в тире бейсбольную биту.
Так вот, взял я ту самую биту, да всё у нас и расколошматил, не тронув, уточняю, и волоса с её головы. Не в крошево, нет, но так, чтобы переложить свою боль на предметы к ней нечувствительные. В клочья разодрал и сертификат, удостоверявший её право собственности на звезду. Ну да, не смейтесь… я подарил ей звезду, которая была и есть, и которая официально в её честь названа именем её. То не шутка, есть в Женеве фирма, официальная, занимается поименованием анонимных звёзд. Стоит услуга недорого, даже я осилил. Платишь лишь за то, что о том просто знаешь, вот и всё. Ну хорошо, может то было и жульничеством, да малая толика романтики никого ещё не сгубила.
Я не насильник, знаю точно, но привела она меня к краю — я будто взбесился, кружась с битой в руке, что твоя пьяная мельница, и был я о ста рук. Пустота, даже та получила своё, по чину своему, уверен, следы ударов моих, с непростительной и бесполезной яростью запечатлённой в них, витали в воздухе. Мало помалу я всё же начал ориентироваться и цели стал выбирать хладнокровнее.
По началу, виолончель, пара крепких ударов по корпусу! Боже, что я несу, по резонатору, конечно же, прямо по эфам. Затем по грифу, посередке, чтоб струны полопались, по колкам, по завитушкам, вот вам, и в завершение разборки по деке! Будто врасплох застигнутому в объятиях скатившейся в адюльтер изменницы меломанки сопернику наподдал, она не перестаёт на моих глазах обнимать и ласкать его, тот в удовольствии исторгает из себя вздохи, хрипит в экстазе, а это становится для меня не выносимым.
Тут в зеркале себя сердобольного, с дубиною этой в руках заметил. И, прежде чем самому там, в зазеркалье, оборонительную позу занять, со всей дури звезданул собственное отражение в лоб. Из надбровья моего засочилась кровь, да не столь обильно, как мне того хотелось бы.
Наконец, изорвал все отснятые в пору увлечения ею «подмостками» фото, и лишь одной из них гнева моего удалось избежать, той, что Пьеретте показывал. Тут же выбросил в окно всю её одежду, пока она за ней спускалась, та успела исчезнуть.
Ко мне она так и не поднялась, я же словно барбитурата хлебанул.
По свершению всего того, в целом доме шуму наделавшего подвига, отвели меня в госпиталь, отдохнуть. Вышел оттуда я быстро, дня через три и с тремя наложенными швами.
То, как я её, неблагодарную, любил, было чистой воды сумасшествием. Любил же я её так, что не мог позволить себе заснуть и после того, как она уж мирно сопела в моих объятиях — страшился минутной утраты ощущения связующей меня с ней чувственной нити. Малейшего желания не было у меня мыслить о чём-то ином, пусть даже и приятном, но её не касаемом. Не было вокруг ничего, кроме мечты, я держался её даже во сне и не было в целом мире той силы, что могла бы вырвать меня из неожиданно возникшей реальности, простиравшейся за пределами всяких там утопий.
А когда я, не взирая на все усилия, затихал-таки в объятиях Морфея, то вроде как приходил в себя и тут же вновь любил её. Любил, едва коснувшись губами чашки кофе, вроде бы поданой по возвращении из долгого, в вечность, путешествия и любил поболе, чем накануне, беззаветно любил. Я был и всё ещё остаюсь одним из тех, кто быстро привязывается и надолго остаётся у воображения в плену. Не растерял я тягу к любви, не было в том у меня перерывов на обед, выходные и праздники…
Не о пустяках говорю… хотя не утверждаю, что счастье моё более среднего, да только несколькими месяцами ранее, несколько, между полуночью и часом ночи мелькнувших секунд, думал я именно так. В эйфории пребывал, торжество любви со своею Шарли праздновал, когда вдруг в нашей обнажённой действительности смел объявиться звонок телефона. В отличие от Саша Гитри я, если звонят, бегу на зов. «Алло, вам чего? Сосед с первого этажа… который час, знаете? Жене вашей плохо, вы новенькие? Но, я не доктор! Ах, вам нужен телефон доктора! Но почему об этом нужно просить именно меня? Вы меня в Галереях видели, у входа на табличке моё имя и, к счастью, в справочнике тоже? Это вы сказали «к счастью»… Но, и телефон доктора в справочнике могли бы поискать… Хотели, чтобы не дорого и чтобы не очень далеко… Хорошо, хорошо, одну минуту». И как был, в чём мать родила, напялив лишь что-то на ноги, отправляюсь листать блокнот, в обновлённых на днях очках от дальнозоркости… Видно-то как! Вот уж радость, так радость! Нипочём теперь эти длинные, извивающиеся черви!
Потаённо и неумолимо, однако, небо над моею головой, куда как в зеркало жаворонки смотрелись, ржавчина пообглодала да побила, вновь я сконфужен, бескрыл, стою перед непроницаемой, матовой, без малейшего отблеска стеной и без малейшего проблеска надежды — Шарли недоступна, никаких знаков любви не исходит от неё.
