Ясно одно: «чудо памяти» не дано нам. Либо самоотречение и полнота момента, либо наша внутренняя империя, отменяющая настоящее. Восток говорит: «Весь мир — иллюзия. Свобода — в безмыслии. Ты — раб своих мыслей». «Думай, чтобы не стать рабом чужих, — утверждает Запад, — мысли правят миром». Струя времени: «Я не перекрывал воду, позволяя ей течь». Похоже, мы выбрали не ту чашу. Но «если бы вчера было завтра», сошли бы с ума. Не поймать, не одолеть змея, глотающего хвост. Его утешение нам — река, цепочка, последовательность событий. Короткая и конечная. Бессмертие — Сизифов труд. С годами подниматься в гору всё тяжелее. Понимаю, насколько ты устал нести на плечах не одну, а все жизни. Груда камней разом — на спину, на плечи! Чувствуешь, как трещат суставы и крошатся позвонки? В молодости человек жаждет всего и всё может, на излёте лет еле ползёт: пресыщение, скука и неудачи сгибают, старые раны саднят. Опыт тяжёл. Знаешь всё наперёд: что было, что есть и что будет. Всё перепробовал, ничего не желаешь. Хочешь начать сначала или, наоборот, иначе, но не найдётся книги, которой бы не читал. Память всех жизней — утопия, вечная старость. Твоё обещание жонглёрам на площади «стать теми, кем хотели, но не смогли стать при жизни» невыполнимо. Из жизни в жизнь они не покидали площади-сцены, выбрали её и сейчас, но с восторгом первооткрывателя: не помнят, кем были когда-то. Искорки пламени Прометея. Озарения. Творчество — фигуры ли на песке или огненные из факелов — лекарство от пустоты, защита от бессмысленности и никчёмности. Но скульптуры будут повторять друг друга: сперва неуловимые детали, потом копировать образы целиком, пока не превратятся в безликих янусов-близнецов. Жизнь коротка и конечна, потому что истощимы идеи, мысли, чувства. Никто не способен выдержать осознания тщеты собственных усилий. В городе освободились от разлагающейся плоти, но и здесь перетекаем друг в друга, стираемся, исчезаем. Погребальная маска мумий, бездна, поглотившая все лица на свете.
Перед тем, как нашла песчаную косу, бродила по лабиринту, и память, словно во сне, струилась отголосками прошлого. Ночь, дождь, незнакомый город, враждебные улицы, угрюмые редкие взгляды из-под линялых зонтов. Тесное кафе, где дождём заперты двое. Искали друг друга много дней и жизней подряд, не один раз умерли и воскресли прежде, чем встретиться снова. Слишком долго искали. И теперь сидят рядом за столиком, низко опустив головы, отводят глаза. Их порывистые движения ломаются на полпути друг к другу. Понимают, что никогда не проснутся вместе. Отлюбили своё. Расплескали себя по дороге. Точно последний ушедший, тот, кого, как им казалось, любили, унёс с собой весь свет. И друг на друга не хватит сил, когда они так нужны. Мёртвый город, сломанные куклы, нескончаемый дождь. Так и не смогла вырезать их в камне: лица размывались дождём. Не образ, а его неясное ощущение — безысходности. То же чувствовала и в детстве, когда смотрела на сообщающиеся сосуды: сколько ни раскачивай их, ни доливай воды, её уровень будет одинаков в обоих. Стоячая вода, ни волны, ни всплеска. Давление гасит все импульсы. Безжалостное нерушимое равновесие. А песок подобен воде: можно придать ему какую угодно форму, но земное притяжение и ветер вновь расправят его, как полотно. Гладкое лицо пустоты, без единой морщинки. Лицо вечности. Мы и были теми людьми в кафе, героями мифов, истёртыми копиями, бесчисленными повторениями одного и того же.
— По-прежнему хочешь вернуться на землю?
Лодка свернула в тёмный проулок, от воды в канале запахло гнилью. Крыши домов вот-вот сомкнутся над головой. Липким воздухом трудно дышать.
— Мне страшно остаться. Ждать, мучительно гадая: корабль или волна света? Существовать, чередуя ужас с надеждой.
— Альберт говорит, смерть — выход, избавление. Иная форма бытия.
— Я не верю ему. Дух не знает, что есть смерть, и не помнит жизни. Завис на границе света и тени.
— Мы тоже могли бы кружить над городом, летать над каналами и мостами, встречаться в чужих снах. Всегда быть рядом.
— Быть рядом, но не принадлежать друг другу. И не жить.
— В жизнь вернёшься одна. Я провожу тебя, но на земле мне нет места. Мы не встретимся более. Наше будущее здесь, в городе. Здесь мы по-настоящему свободны. Как духи.
— Они-то свободны?! Вечные узники города!
— Духи не чувствуют давления времени. Легки, как ветер. Не знают ни боли, ни страха, ни усталости. Всё, что не имеет формы, обладает силой воды, её переменчивым постоянством.
— А если и духов рано или поздно забирает волна?
— Когда утратил форму, безразлично и состояние. Пар, свет, не всё ли равно? Если это и есть состояние вечного возвращения.
— Но мне важна форма! Я хочу лепить, вырезать, создавать статуи. Они — единственное, что могла бы взять на борт корабля в новую жизнь, но боюсь, никто не позволит. Вот и бежим из города в карнавальную ночь, как воры.
— Да, вам троим есть, что хранить и ради чего бороться. Но вы не знаете, куда вы бежите.
— Так расскажи нам! Хватит играть немого свидетеля.
— Что ж… Ты, видимо, веришь в воскрешение Богини Земли, когда женщине позволят «стать поэтом и отрыть то, что мужчине неведомо»[79]. Не ждите Великую Богиню, она не вернётся, сердце её отравлено. Сириус — звезда-гермафродит: красная — женское начало и синяя — мужское. И то, и другое на земле уже побывало. Язычники чтили своих матерей, жили сердцем и в гармонии с природой. В эру Рыб разум подчинил себе чувства. И мы выплакали глаза, истекли кровью. Войны, золото, крестовые походы, истерзанная земля, утраченная гармония. Рыба же гниёт с головы, грядёт новый виток спирали — эра Ветра, воплощение самых безумных и причудливых фантазий, искусственно созданная реальность взамен осквернённого естества. Эра Водолея — эра людей без расы и национальности, без пола и возраста, без пристрастий и убеждений. Мигранты и глобалисты, трансвеститы и однополые браки, клонирование и препараты, продлевающие жизнь, терпимость и вседозволенность. Виртуальные биороботы, полулюди-полуживотные, выращенные в плену голубых экранов. Им не за что будет бороться и нечего преображать, они ни во что не верят. Мужчина и женщина не узнают друг друга в толпе; старик не уступит место ребёнку; Галатея, ставшая франкенштейновым монстром, задушит Пигмалиона. Они не способны ни любить, ни ненавидеть. Из страха новой бойни им ампутировали свободу ума и воли, научили приспосабливаться к любым условиям, терпеть всех людей, а не заслуживающим жить изуверам придумывать извинения и снимать о них кино. Тень и свет, добро и зло — всё едино, если лишён необходимости выбирать и бороться за свой выбор. Сквозь мутное окно солнечный день кажется пасмурным. Брат предчувствовал пустоту абстракции за несколько поколений до чёрного квадрата и разбрызганной по холсту краски. Писал свои «восьмёрки», знаки бесконечности, как одержимый. Ему и тогда было тошно смотреть на лица людей. Знал, что породят войны: бесплодие. Он и те, кто дышал ему в затылок, осознали трагедию лишнего человека, им хватило смелости выставлять пустые холсты. Но на смену пришли худшие существа: без тоски по утраченной гармонии, без поисков смысла жизни, без попыток оправдать собственную никчёмность. Поп-арт. Продают с аукционов трупы акул и розовые унитазы. Пустота должна была заполниться. И заполнилась — развлечениями. Они научились не думать, не сожалеть ни о чём. Не живут и не стремятся вырваться за рамки существования, терпят жизнь, убивают время. Если долго смеяться, даже над ерундой, возникает ощущение … нет, не счастья, подделки. Яркого до рези в глазах кислотно-розового призрака радости. Хочешь жить среди них? Какие там могут быть статуи? Всадник без головы? Улыбка Чеширского кота?
— Памятник расслабленным бёдрам. В городке у Белого моря, где в последний раз родилась, у меня была подруга. Постоянно просила посмотреть на неё сзади, расслаблены ли бёдра, когда идёт по улице. Говорила, это важный признак счастья в личной жизни. Её любимая книга начиналась словами: «Мне восемнадцать, а я до сих пор не ела омаров». Сосед тоже сетовал, что не ел. Сожалели бы лучше об Эвересте или Водопаде Ангелов. Что жизни не хватит объездить Землю, а она так прекрасна! В детстве вместе смотрели «Курьера»[80] по чёрно-белому телевизору, а годы спустя так и хотелось повторить им всем: «Вот тебе пальто, друг, носи и мечтай о чём-нибудь великом». Списывала всё на убогость замкнутого мирка, но и в мегаполисах люди мечтали о пальто и омарах и расслабленно улыбались. Какая гадкая мелочность! Это же не голод и жажда, не мечта обездоленного о хлебе и воде. Да позвони в любой ресторан, тебе этих омаров на дом привезут. Всего-навсего крупные раки. Лучшая киносцена, какую когда-либо видела: Гроза, темнота, ветер, домик в глуши, жёлуди с оглушительным грохотом падают на крышу. Она: «Знаешь, сколько таких желудей должно упасть и погибнуть, чтобы хоть один достиг земли и пророс?». Он поднимает глаза к потолку и молчит в ответ.[81] Падение всегда болезненно. Боли не чувствуешь, если расслабиться. Все расслабились и падают, падают, падают. В повседневность жалкого человечка, тем не менее, дрожащего над своей жизнью, над её суетой и комфортом. Жизнь — песок. Спас меня кот Шопенгауэра[82]. Поняла, что человека определяют мысли, чувства, мечты. Личность я или клетка биомассы, планктон? Приматы мы или нечто большее? У животных тоже, знаешь ли, искусство, такие дворцы из песка и камня возводят и картины рисуют, людям и не снилось. А ради чего? Самку привлечь? Продлить свой род и сдохнуть? Нет, у людей иная судьба. Верила, что найду свою. Когда Псы выбрали меня тринадцатым, решила, что сны и есть моё настоящее. Дорога. Кира и Ульвиг привели меня в город, где вспомнила и открыла себя. Ты сам говорил когда-то о роли, о предназначении, разве нет?
