— В первом рождении я была благородной жрицей. Но пожертвовала любимым ради власти над фараоном, ради роскоши египетских дворцов и храмов. С тех пор из жизни в жизнь падала всё ниже и ниже. Плохо помню другие, но последняя была жалкой, не жизнью — подобием. Вряд ли мои сны, моя память чего-то стоят.
— Любовь стоит царства. Какая бы ни была. Веронезе писал белотелых женщин краской цвета уличной грязи[74]. Твоему мосту необязательно быть чисто выметенным и без пробоин.
— Веронезе был мастером.
— Он был сыном божьим. Да, у Бога много сынов и дочерей. Не всем предназначено умереть на Голгофе. Герой — всегда один. Но все они несли крест и были воскрешены в своих творениях. Цивилизация нуждалась в наставниках и пророках. Почему тайна опережающего время гения Леонардо никем не разгадана? А Микеланджело? Смог бы простой смертный расписать Сикстинскую капеллу? Данте, Блейк, Бах, Бетховен… Бог стар, у него много детей. Иисус был любимым, но не первым, призванным объединить разрозненные мифы в религию, многоликий пантеон богов отразить в одном зеркале. До него приходили и другие посланники. Пракситель, Лисипп, Павсаний, Апеллес[75]… Проповедуют не только Словом. Живопись обрела имя в Египте, где была известна за шесть тысяч лет до культуры эллинов, рисовал Гермес Трисмегист, обучившийся у потомков Ноя. Они играют главные роли, но киноэпопее не обойтись без персонажей второго, третьего… немого плана. Миссии вершат Мессии. Но и у всякого из нас — своя роль. Мы — дети детей. Всё, что нам нужно, — унаследовать их бесстрашие. Мы не рождены и не станем пророками, но хотя бы спасём себя и тех, кто рядом.
В подтверждение его слов над городом грянули первые залпы салюта. Сквозь тёмную повязку разглядела разноцветное зарево.
— Видишь! — возликовал Альберт, — у братишки всё получилось.
* * *
Full house[76] без одного: две дамы, два короля и пиковый туз. Меч не бывает лишним, он стоит всех. Придёт каре из тузов, отхвачу нам лодку. Нам? На секунду померещилось, сбросил с борта всех четверых. Но покер — игра беспощадных жертв. Как и война. Древние символы Таро нанесли на карты, игра превратилась в войну против судьбы. Из жизни в жизнь жертвовал то людьми, то нарисованными на картах портретами ради наживы. Душами — своей и чужими — ради новой земли. Быть воином и игроком в сущности одно и то же. Победитель не может покинуть поле боя, он — пленник игры. Вынужден увеличивать ставки, пока не захватит все земли: хозяин всегда один. Противник не спит, выжидает момент: споткнёшься, устанешь — отправит на удобрение. Шаг вперёд — чья-то кровь. Путь язычника, каменные ступени — жертвенные алтари. Проиграв, обретаешь свободу: мёртвый волен уйти.
Карнавал преследует город несколько дней. Канонада салютов не смолкает ни днём, ни ночью. Фонтаны источают эфир, медовый и пьяный, с привкусом дыма. Тени в масках пляшут на площадях. В кабаках у мостов в звёздных кварталах не протолкнуться, в домах из морёного дуба ставят на кон последние сбережения. Вакханалии вечно не длятся, наслаждения хочется всем.
— Не уходи! — попросила Кира.
Губы к виску в тишине между залпами.
— Не смогу без тебя. Если уйдёшь, я исчезну.
Выпрямился и разомкнул объятия. Любовь — тоже война. За территорию в сердце. До тех пор, пока любящий не наполнится тобой до краёв.
— Запри за мной дверь. Не открывай незнакомцам. В городе все обезумели.
Опустила голову, отстранилась.
— Скоро вернусь.
— Да.
Поникшие ресницы — острые лепестки чёрных ночных цветов, молчаливые стрелы. Нет ничего хуже покорной женщины: завладев сердцем, теряешь человека. Рядом с тобой призрак, повторяющий каждое движение, чувство, мысль, как отражение в чистом и ровном зеркале.
— Я бы остался с тобой сейчас, если бы знал, что нет выхода. Но верю, он есть.
В шаге от смерти люди отдают друг другу всё, что могут. Говорят, войны ведут к падению нравов: пожить напоследок. Нет, напротив, люди не телами меняются — душами, излить, расплескать себя до глотка, до капли. Возвышение над плотью: когда понял, что завтра не будет, и принял это без страха. Если бы знал, что не выберемся, подарил бы себя. Но чую, спасение близко. Человек продолжает рваться на волю и верить и когда меркнет в глазах.
Красная масть обжигает пальцы, прикуп лёгок в руке. Тузы ощущались бы полновеснее, жёстче. Я потерял деньги, эфир, всё, что было в запасе.
— Мы играем краплёной колодой?
Хозяин лодки цедит мой эфир. Кривая змея сигаретного дыма в лицо вместо ухмылки. Выкладывает на стол мою победную комбинацию: три туза и джокер. Пиковый меч в руке тяжелеет, тянет к земле.
— Ты сам кропишь свои карты, Ульвиг. Когда ставишь на карту всё, непременно проиграешь.
В Праге видел сны, здесь же они не снятся. Жаль, что я так одинок! Кира мне не помощница, но не могу её винить. Свыше двух тысяч лет женщину держали за ребро Адама — безвольное существо, само о себе не способное позаботиться. Тайная вечеря, двенадцать апостолов, все мужчины. Тринадцатая подала на стол и ушла, безответственно скрылась за кадром. Служанка, рабыня. Мечтала остаться, но её не позвали. Мария Магдалина, тринадцатая и единственная была свидетелем воскрешения Христа. Когда Иуда предал, Пётр отрёкся, а Фома не поверил. Но все позабыли об этом. А она мстит: лишившись голоса, утратила чувство вины за происходящее, переложила все грехи мира на наши плечи. Её дары нам — вынужденные, лукавые жертвы. Вот почему так хочется её ударить, из недоверия: рабыня не выбирает хозяина, привыкла подчиняться любому. Рабыня не вдохновляет на подвиги, но притворяется, что простила измену и трусость. Она разучилась любить, потому что любовь — удел свободных людей и сознательное самопожертвование. И никакие феминистки этого не изменят: недостаточно социального равенства, рабство не в голове, а в сердце, ослепшем без мистерий.
У кочевников было иначе. В поисках кельтских дольменов в окрестностях Праги наткнулся на древнее захоронение Дольни Вестонице. «Красная троица»: женщина и двое мужчин, посыпанных красной охрой. Первый шаг к моногамии: их убили за нарушение племенного уклада, за свободу воли. Верность и преданность — разные вещи. Амазонки кочевников шли за своими мужчинами на охоту и на войну. И умирали рядом. Собственность на женщину появилась вместе с собственностью на землю: нужны работники в поля. Землю вскрыли плугом и заставили плодоносить, изнасиловали и женщину. От неё не ждали даров, не поклонялись ей — брали силой, как берут в руки бездушную вещь. И теперь она продаётся и предаёт. Отвернулась от нас, как отворачивается судьба. «Я — всё, что было, что есть и что будет…»[77] — с тех пор, как Богиню Земли отправили в изгнание на далёкую звезду Сириус, элевсинские мистерии сменила Пасха, а живородящее женское начало — воинствующий, властный и ревнивый тиран, не щадивший никого, даже сына, судьба не хранит нас, не носит под сердцем.
Там, в Египте, фараон был верховным жрецом, а жрицы — его наложницами. Кира украла моё имя, мою жизнь и отдала ему[78]. Маугли вернула мне меч и смерть воина. Не знаю, скакала ли она на коне амазонкой кочевников, но кровь атланта, держащего небо, пусть и на хрупких плечах, течёт по её венам. Они с Аморгеном вырвутся из города, потому что вдвоём. А всё, что есть у меня, — битая карта: туз мечей, рука, занесённая над лабиринтом. Пересадить бы смелое сердце Маугли Кире! Я пленён её плотью, её красотой. Красота Маугли банальна, как закаты над морем. Красота Киры непостижима, как звуки систра. Лунное золото в глазах, песок на ладонях, почва для моих корней. Маугли вылепила нас троих и тысячу раз повторила в разноликих статуях, но не лицо Киры. Её портрет не смог бы нарисовать ни один художник, но любой человек узнал бы в ней всех, кто был некогда близок, а сейчас далеко: маму, сестру, первую любовь. Кира — фазы Луны. Волоокая и неверная. Кошка, позволяющая гладить себя лишь тому, кто кормит. Испытующе смотрит на меня и ждёт, когда налью ей на блюдечко наше время. Думает, я ей должен. Аморген тоже выжидал непонятно чего, пока Маугли не заточили в башню. Мы четверо и правда похожи на карты. Они — светлая пара, мы — тёмная. Один в паре действует, а другой созерцает, не пытаясь помочь. С той разницей, что луч света всё же един, а тени падают на противоположные стены.
— Удалось достать лодку?
Вздрогнул от неожиданности. Мой противник давно ушёл, а за столом из морёного дуба рядом со мной сидела Маугли.
— Не удивляйся. Ты сам меня сюда вызвал. Ты же знаком с Альбертом, братом Аморгена?
— Дух? Видел его пару раз у нас дома. Учит Киру рисовать.
— Да, дух, и очень мудрый дух. Если научит, найдём мост. Он утверждает, что мы сами создаём жизнь в городе своими мыслями, чувствами.
