— Стоп-стоп-стоп! Это никуда не годится! — замахал руками Альберт.
И рукава плаща вновь промелькнули крыльями ангела.
— После таких слов на земле обычно начинаются войны и революции. Бессмысленная резня. Людям не нужна справедливость, они ждут правды. Расскажи им вашу историю: как оба очутились в лабиринте преждевременно и не по своей вине. Скажи, что любишь Маугли. Те, кто сберёг земные воспоминания, способен сочувствовать. Остальные — не в счёт, они не создают город. И ты прав, им скучно. Плевать им на Суд, они хотят шоу. Взамен хлеба здесь эфир, но взамен зрелищ — пустота. Собери музыкантов, и пусть начнётся великий Карнавал. Праздник Диониса, отменяющий все законы. Праздник — отдых для всех, и для блюстителей порядка в том числе. Твоей узнице позволят вернуться в город. Подари людям мечту, и они пойдут за тобой. Пусть почувствуют себя теми, кем хотели, но не смогли стать при жизни.
Эпизод 3. Луна
— Бесполезно! Ничего не получится.
Разрывала очередной лист бумаги, и целая стопка чистых возникала на столе — из ниоткуда. Выливала чернила, но поутру чернильница вновь была полна до краёв. Всё, что множится без усилий, как отражения в зеркалах, вызывает отвращение. Предчувствие подделки.
— Попробуй ещё раз, — говорили они.
Аморген с братом навещали меня по очереди. Ждали проявления моста. Зачем он им? Ни того, ни другого город не отпустит.
— Судьба благоволит к недостойным, — утверждал Аморген. — Самое страшное, что может с тобой случиться, — исполнение мечты, её утрата, конец. А тех, кого выбирает, любит безжалостно. Годами на коленях моешь песок в надежде найти золото, но находят его другие. Как червь прогрызаешь в окаменевшей глине тоннель наверх, к солнцу, но увидят его твои последователи. Ибо те, кому не воздали по заслугам, вправе вернуться.
— Я очень устала. Днями сижу на полу, привалившись к стене, а силы теряю, будто тону. Память уходит под воду, как мост, чернила исчезают с листа.
— Потому что рисуешь мост, а нужно берег, к которому он тянется, — Альберт проникал в мою комнату через окно вместе с тусклым светом луны.
— Я не вижу берега. Мост ложится на воду и тонет. Дальше — туман, белое пространство пустой страницы. Может, мой мост — трап к кораблю, где мы все стали другими, миновали предел невозвратности?
— Продолжай рисовать. Хоть узоры перил или доски под ногами. В любой детали могут быть спрятаны ключи от времени. Или указатель, где находится мост. По ту сторону искусства всегда что-то есть. Творчество — путь, паломничество, где Бог — сам художник. Он ищет свой путь, а находит дорогу для всех. Если мысленно повесишь рядом на стену «Натюрморт с капустой и деревянными башмаками» Ван Гога и его же картины «Ночная терраса кафе» или «Звёздная ночь», поймёшь, что пришлось преодолеть художнику на пути к свету. Он начинал как проповедник, а умер художником. И вряд ли согласился бы выставлять в музеях свои первые работы.
— Избранные могли предвидеть судьбу.
— Нет, но они старались сберечь своё время. Знаешь, что роднит все фильмы об Апокалипсисе? Последние выжившие на уцелевшей стене находят картину или фреску с пейзажем цветущей земли. Никто не помнит, какая из войн привела землю к краху, имена победителей канули в Лету, как и имена побеждённых. А пейзаж остался немым свидетелем жизни. И символом веры.
Аморген любил пересказывать историю церкви Святой Та’ Пину на Мальте[68]. Чудо безверного двадцатого века, происходившее у всех на глазах. Деньги на строительство церкви пожертвовала слепая женщина. Когда зажгли первые свечи, она прозрела. С тех пор из разных — далёких и близких — стран люди приезжали туда молиться о выздоровлении безнадёжно больных. На стенах церкви висели не иконы, а рамки с благодарственными записками и портретами исцелённых. Их тысячи. Святой Та’ Пину кланялись папы и короли. Её осыпали цветами. По утрам в церкви распускались свежие бутоны, и ветер разносил их благоухание за многие мили от Арба. Цветы — символ возрождения, недаром же во всех религиях образ мира так или иначе сводится к цветущему лотосу.
— Какие у тебя любимые цветы?
Вспомнились картины Джованни Беллини «Ангел» и «Девственница» — сдвоенная репродукция была заставкой на «рабочем столе» моего компьютера. На Западе, в христианстве, лотос заменили лилии[69]. Ангел держит ветку белых лилий в руке. Семь бутонов: три закрытых, четыре распустившихся. Ты вложил эту ветку во сне мне в руку, а живые цветы прислал с курьером. Ничего сложного: выбираешь цветы по фотографиям на сайте доставки, оплачиваешь web-money. Расстояния современным людям не помеха. Но для меня это было чудом. Лилии в вазе на столе посреди моей пустой кухни, белые-белые, как альпийский снег. Любовалась на них целыми днями, пока не решили встретиться наяву. В каком-то смысле мы и были героями картины: ты — ангелом, а я — девственницей. Ты нёс в руках наше время — будущее из прошлого, а я до тебя никого не любила.
— Чтобы научиться рисовать, нужно впитать в себя красоту и рисовать не то, что видишь, а то, что чувствуешь, — объяснял Альберт, завязывая мне глаза.
Лилии Моне разбрызгивались по полотнам Джексона Поллока[70]. В каждом родившемся на земле цветке закипал эликсир бессмертия. Лунное золото плескалось в твоих глазах. Золотая дорожка проливалась за горизонт, изгибаясь на гребне морской волны.
— Что ты чувствуешь?
— Мой мост похож на луну в небе: один посреди воды.
— Бабочка созревает в одиночестве кокона. Когда раскрывается бутон, цветок тут же вянет. Люди замкнуты и разделены неслучайно. Они — как бокалы, их мысли и чувства — вино. Человеку, не способному заполнить пустоту внутри себя, нечего дать другому.
На земле была «человеком дождя»[71], а мои вино и дождь никого не интересовали. Мир не желал меня принимать, я не навязывалась. Всё началось со сломанного плеера, а потом сломалось что-то внутри. Шла по улице и старалась не слушать, что люди говорят друг о друге, а наглые — в лицо. Гадости, безнаказанно. Смех в «курилках» зазвучал, как пулемётная очередь: люди всегда смеются над чужими ошибками и бедами. Случайное прикосновение в метро оборачивалось трагедией. Метро — бездонная нора, а мы все в нём — крысиный король: наши раны срослись, общая боль, общее к ней равнодушие. Одиночество тюрьмы и вагона поезда: вынужденное присутствие рядом с теми, от кого всеми силами хочешь отгородиться. Тошнило от звуков и слов, и я представляла шум моря. Проигрывала блюзовые мелодии, сонаты, отрывки симфоний в голове, а новый плеер так и не купила. Включала и выключала город, пока не омертвел, и людей вокруг, пока не превратились в призраков.
В двадцать первом веке все острова обитаемы, Америки открыты, а земля чья-то собственность: некуда бежать, негде выращивать капусту[72]. Никто не позволит построить дом, придётся платить за землю, зарабатывать, играть по правилам и унижаться. Можно ограбить униженных, но это не обо мне. Я упорно искала своё место в тени. Меня замечали и вышвыривали за дверь.
— Ну что, рабы, погребли на совещание?
— Кира, почему тебя не было? Сообщение касалось всех сотрудников.
— Я не раб и не на галере.
Уволили. Служи хозяину самозабвенно.
— Мы разместили две ваших статьи из пяти, с остальными опоздали, получите треть оговоренной суммы.
— Я — ремесленник, моё дело писать статьи, а не отвечать за их размещение в журналах. Вы платите мне за тексты.
— Нет, за выгоду от них.
Экономила на обедах. Хозяин всегда прав.
— Как вам наши новые плакаты с девушками?
— В очерках о компании я создала вам серьёзную репутацию. Плакаты свели её на «нет». Никто не свяжет в уме обнажённых девушек с высокими технологиями.
— Зато на них будут смотреть.
Испытывай щенячий восторг ко всему, что хозяину нравится.
— У нас командный тренинг — верёвочный курс. Все прыгают как один. Вам прививают верность интересам компании.
— Да? То есть компания была заинтересована в переломе ноги одного из сотрудников?
Будь готова умереть или хотя бы искалечить себя ради хозяина. Не была, ушла к другому.
Чувствовала себя волчонком из рассказа Джека Лондона. Меня приручали, дрессировали. «Жить по команде!». Ставили перед носом миску с едой, а когда наклонялась поесть, били по голове. Зубы клацали о железный край, кровь запекалась на губах. Ненадолго волчонок отказывался от еды, но вскоре опять подходил к миске. Можно выключить ваш тошнотворный смех в голове, но не голод в желудке. Помню, в детском саду сидела на холодном полу, строила дома из кубиков — тихонько, в углу, внутренне сжавшись в ожидании крика за спиной. Воспитательница всегда на меня орала, как бы хорошо себя ни вела. Бесполезно для них стараться, всё, что они могли сказать: «Ты не справляешься со своими обязанностями». Будь ты трижды хорошим ремесленником, любящим своё дело, но если не жаждешь богатства, власти, славы, признания, взлёта по карьерной лестнице и прочих псевдо-статусов общества потребления, ты незамотивирован, а следовательно, неуправляем, и «нам такие, как ты, тут не нужны». Мечтала построить свой мир. Уйти, раствориться.
