От кого: [email protected]
Кому: [email protected]
Завтра буду ждать на скамейке. Бульвар Ротшильда. В 17. 00. Надеюсь, Господь поймёт…
* * *
Подумав, что надо бы выгладить рубашку, я расставил гладильную доску. Надеюсь, я не ошибся, начав наглаживать сначала воротничок, а потом рукава.
По дороге к скамейке на бульваре Ротшильда я увидел, как солнце медленно опускалось за кроны долго поживших эвкалиптов.
– А где Цицерон? – спросил я у женщины.
– Не знаю. Вчера вечером, после того, как я сказала ему, что улетаю домой, он забился в угол комнаты и долго скулил. Пришлось выпустить его на улицу. Ночью он не вернулся. И утром тоже. Не знаю, что и думать.
– Вы улетаете?
– В Тель-Авиве наши с сыном дела закончились, и ночью я улетаю. Осталось попрощаться с вами, гигант, собрать чемоданы и сдать в аэропорту машину.
Я вздрогнул. Слово «гигант» меня просто парализовало.
– Что с вами? – спросила женщина.
– Прошу вас, – сказал я, – так не говорите. В последнее время меня пугают слова типа «вот и всё», «последний раз», «осталось лишь»…
– Вас пугают слова?
Я растерянно посмотрел вокруг.
Женщина кивнула на небо.
– Сегодня у него вид горького финала.
Подняв голову и пытаясь заставить себя расслабиться, я выдавил из себя улыбку.
На лице женщины замерло выражение настороженности.
– Вам не кажется, – спросила она, – что люди ужасно боятся правды?
– Может быть. Не знаю.
– Тогда как же с воображением?
– Что с ним?
Женщина выжидающе посмотрела на меня.
– Разве тем, кто не знает, не подсказывает воображение?
– Видимо, я не из их числа.
– Ну да. – Женщина поднялась со скамейки. – Как же иначе…
Я тоже поднялся.
Мы стояли, молча опустив головы.
– Вы что-нибудь понимаете? – наконец заговорила женщина.
– Что я должен понимать?
– Что это было с нами?
– Это не с нами. Так сложилось со звёздами.
– Прощайте, Корман!
Я сказал:
– Господи, как холодно звучит слово «прощайте»! Вам не кажется, что, произнося это слово, людям хочется сказать совсем другое?
– Себя мы упрекнуть не можем. Для того чтобы притвориться, мы сказали друг другу достаточно…
– Это – да! Это мы сделали замечательно.
Я достал из кармана чек.
– Ваше желание помочь дому престарелых выстоять – поступок, безусловно, в высшей степени благородный, но, что касается меня, то прошу вас: мне такое не присылайте. Никогда. Даже в дни праздников.
Женщина стиснула руками лицо так, будто пыталась скрыть в нём что-то. И прошептала:
– Тогда… Возьмите, пожалуйста, вот это.
В мою ладонь легла синяя пластмассовая коробка.
Я проводил женщину к чёрному автомобилю.
– Скажите мне что-нибудь, – попросила женщина.
Я сказал:
– Не разбейтесь в самолёте.
Сухо прокашлял мотор, и «Мерседес» тронулся с места.
Сжимая в ладони коробку, я пересохшими губами шептал:
– Ты хранила… Ты… Ту самую запись… Ведь это она – та самая до-мажорная сонатина Клементи.
* * *
Утром 12 декабря я, как обычно, принёс из кафе Нисима завтрак для Эстер и ушёл к себе.
Позвонил внук.
– Как продвигается работа над балладой? – спросил он, и я ответил, что по-разному.
Затем мы перешли к разговору о школе и девочках. Дани сказал, что любит меня и посоветовал, чтобы я со своей балладой не спешил. Почему он сказал так, я не понял, но спрашивать не стал.
В комнату вернулась тишина.
Достав нотную тетрадь, я записал то, о чём проговорила тишина, а потом открыл крышку пианино и стал разглядывать клавиши. Просто разглядывать.
Когда стрелки стенных часов показывали полдевятого, я заглянул в комнату Эстер.
– Наденься сегодня празднично, – сказал я.
Жена надела белую блузку, серую юбку и бежевые туфли на высоком каблуке.
Я прихватил с собой складные стульчики, и мы спустились по лестнице.
Посередине улицы Грузенберг человек в оранжевом комбинезоне и жёлтой каске, величественно расставив ноги и разбросав руки по сторонам, зычным голосом предупреждал, что улица на время перекрыта, и прохожие, издали оглядывая огромный строительный кран, отходили прочь.
– И вы тоже! – Человек в жёлтой каске с изумлением посмотрел на мой чёрный костюм и на мои чёрные лакированные туфли. – Вы бы лучше ушли…
– Мы досмотрим, – сказал я, решительно расставляя на краю тротуара складные стульчики.
Человек, недовольно сдвинув брови, пытался сказать что-то ещё, но, после того, как я усадил на стульчик Эстер, он всего лишь махнул рукой.
На асфальте развалились тяжёлые гусеницы экскаватора.
– Сейчас начнётся, – сказал я жене.
И началось.
Экскаватор, будто обозлённая змея, вытянув стальную шею, угрожающе затрясся, зачихал и ужалил кинотеатр «Офир» в бок. Через несколько минут, издав глухой протяжный выдох, «Офир» рухнул на мостовую, превратившись в щебень и облако пыли.
Эстер ухватилась за мою руку.
– Ну вот, – я заглянул в испуганные глаза, – мы успели. На последний сеанс…
Губы Эстер что-то проговорили. Я не разобрал – что.
– Мы успели, – повторил я, вдруг ощутив себя в перевёрнутом времени.
– Время «Офира» вышло, – проговорил человек в оранжевом комбинезоне.
Потом он грубо выругался.
У моих ног появилась странная тень.
– Ты?
Глаза Цицерона были наполнены мольбой.
– Пришёл высказаться? – определил я, и он, видимо, унюхав моё изумление, прижался ко мне всей длиной своего большого горячего тела. Он не двигался с места до тех пор, пока я не сказал: – Пошли с нами!
Пёс лизнул мою руку и опустил глаза.
– Пойдёшь?
Меня поразила его беспечная походка.
На моей душе было неизвестно что.
Город звучал неизвестно как.
Я подумал: «Где теперь “Офир”?»
«Офир» ответил: «Неизвестно где…»* * *
Днём зазвонил телефон.
– Всё утро никто не подходил, – пожаловалась дочка.
– Мы с твоей мамой ходили на последний сеанс.
– В такую рань?
– Время перевернулось.
– Папа?
– Что?
– Папа, ты о чём?
– Нам показали ужасную картину гибели.
– Гибели?
– Да.
Трубка немного помолчала. Потом я услышал:
– А вы? Как мама, как ты?
– Мы, слава Богу, уцелели.
– Папа?
– Что?
– Я позвоню ещё вечером.
– Конечно, обязательно позвони.
Цицерон улёгся в коридоре и позволил Эстер погладить ему нос.
– Хочу в твою постель, – сказала мне Эстер.
Я отвёл глаза, подумав: «Надеюсь, Эстер не спросит, хочу ли я».
Эстер не спросила.
Наши тела ничего не чувствовали, а лица глупо ухмылялись.
– Плохо! – сказала Эстер и ушла к себе в комнату.
Со мной осталось дыхание Эстер.
Невероятная сила вытолкнула меня из постели.
Аккорд…
Ещё один…
Первый спросил: «Зачем бывает начало?»
Второй спросил: «Зачем бывает конец?»
И вдруг…
Я едва не вскрикнул от внезапно вспыхнувшего ощущения: накопившиеся во мне за последние недели чувства, наконец-то, были готовы вырваться наружу.
«Вот же оно! – догадался я. – Вот оно – начало моей баллады!»
Пассаж…
Аккорд…
Справедливость не поругана, порядок вещей в мире не нарушен, бессилие отошло; наконец-то моя баллада заговорила как надо…
Я прислушался к звукам. Они жадно обменивались между собой мыслями.
Пассаж…
Аккорд…
С упорством одержимого я стал подгонять фразу к фразе, пытаясь отвоевать для моей баллады всё новые и новые рубежи.
Выплеск нарастающего crescendo заполнил комнату, но потом, чуть задумавшись, притормозил, перешёл в diminuendo. Внезапно всё оборвалось несколькими тактами полной тишины.
Я всё ещё слышал дыхание Эстер.
Вспомнил:
Сначала был конец.
Потом начало.
Таинственный миг настал.
Плотину прорвало.
Пассажи…
Аккорды…
Я взглянул на фотографию отца. Сказал:
– Папа, Гейне не ошибался: «То, что отнимает у человека жизнь, возвращает музыка».
Часы показывали полночь.
Лёгкий ветерок – пассаж…
Капли дождя – Staccato…
Потом – дождь…
Внезапно – ливень…
Crescendo беспорядочных звуков – это улицы города уходят под воду.
Судьба – аккорд.
Судьба? – аккорд.
Crescendo – город всплывает – не раз, не два…
Прошлое… Что с ним?
Голова… Что с моей головой?
Я – не я!
Я – не я?
Я поднялся со стула. Выглянув в коридор, спросил:
– Спишь?
Цицерон пошевелился и посмотрел на меня большим круглым глазом.
– Послушать хочешь?
Цицерон хотел.
Я вернулся к пианино.
– Тогда слушай!
Цицерон присел неподалёку.
Пассажи…
Аккорды…
Часы показывали 1:15.
Моя память окрасилась в звуки из прошлого.
3:30.
– Ну, как?
Цицерон поднял голову.
– Рассказываю жизнь мою.
Цицерон напряг уши.
Аккорды…
Glissando…
«Теперь дело оставалось за главным – отыскать верную концовку…»
Вспомнился Гарсиа Маркес и его полковник, которому никто не писал. Вот это был урок! Суть этого рассказа я понял лишь после того, как прочёл последнее слово.
