Никакой сиесты не было.
Расположившись амфитеатром, вся их черная компания (Сашка, Вера, Алина, Танюшка и, по всей видимости, половозрелая дочка отставной танцовщицы) ловила явный кайф от оживленного обсуждения кого-то (и, к слову, у меня вовсе не было стопроцентной гарантии, что это была не я). Альхен что-то говорил своей красивой подруге и ее дочери (существо довольно блеклое и не представляющее большой угрозы). Я видела их разговор примерно так:
– А сейчас я вам покажу, как посылается энергия ян-ци и какие реакции она вызывает. Посмотрите, пожалуйста, вон на ту скамейку… – Все посмотрели. – И на симпатичную девушку с читающим папой.
Не желая подводить мерзавца, изображала замешательство, очень выразительное ёрзанье, покачивание ногой, поглаживание бедер и даже сосание пальца (за что получила отцовскую реплику вполне угадываемого содержания).
После представления Алина, улыбнувшись улыбкой Снежной королевы, еще неоднократно поглядывала на чувственную Адору.
Через час я уже сидела под тентом, вся в ожогах, полученных еще утром, и играла в карты с Рыжей и очень кстати спустившейся Зинкой.
Когда мой зад уже оторвался, чтоб подойти к отложившему приемник Гепарду – на лестнице замаячила папашина белая панамка, и я поспешила сесть обратно. Когда все сомнения улеглись, и можно было вновь приступать к опасным маневрам, ощутила, что у меня кружится голова, тошнит и болит горло.
Мысль о ветрянке, между прочим, неотступно кружила по орбите моего сознания, пульсируя назойливым напоминанием.
– Милые барышни, из вас тут, ненароком, никто не знает, как начинается ветрянка?
– Прыщи вылазят и чешутся, – пожала плечами грубая Зина.
– Не болели, – уютно ёрзнула Рыжая.
Взрослая Марина предпочла молчать.
– А меня тошнит. Голова побаливает. И горло тоже.
– А чего сразу ветрянка? Болезней мало?
– Есть серьезное подозрение. Был контакт с инфицированной особой.
– А может, Саша знает? – предложила Марина.
– Правильно! Пойдем спросим! – пропела Рыжая, стремительно вскакивая.
– Да стойте вы!
– Э, нет, вот это уж точно нет! – Мерзавка схватила меня за ногу и заставила прыгать за своей абрикосовой спиной кривым и извивающимся уродом. Доставила в таком не очень эстетичном виде под нос Их Святейшеству. Они нахмурились, но губы были тронуты легкой улыбочкой-с.
– Вот видите, господин доктор, в каком виде меня к вам доставили, – сказала я, потому что была в бреду.
– Видим-видим, – ответил бы Альхен, но он по-прежнему играл роль айсберга, поэтому молчал.
А я не уходила.
Пришлось отвлечься от своего приемника.
– В следующий раз, когда мы будем видеться, ты, пожалуйста, подстриги ногти на руках.
– Во! – Я в буквальном смысле сунула ему под нос свои замечательные пальчики (хоть и с остатками фиолетового лака на аккуратно подстриженных ногтях).
Улыбнувшись каким-то эхом улыбки, он, с весомой долей презрения, продолжил:
– И на ногах тоже. А еще прими душ. Ты хоть и рыжая, но должна следить за этим. У тебя же есть дезодорант?
– Ну ладно… – Я села на корточки, положив локти на его бронзовые бедра. Он тут же легонько дернулся, будто хотел отодвинуться, но было некуда. – Я буду хорошей девочкой, и всё устроим высший класс! Я ведь правда умею быть очень даже хорошей…
Он соткал из всех своих сомнительных мыслей некоторое подобие улыбки.
Воцарилась тяжелая пауза.
– А твоя сестра, между прочим… – Возникла ассоциация с таким Вовочкой Ильичом, изрекающим нечто крылатое на каком-то субботнике. – Оч-чень и оч-чень сексуальна.
Я сидела, разинув рот.
– Я вот на ней пробовал ян-ци, и результаты… дай бог, дай бог. Сексуальность… Она просто тает.
«Таять» должна была я. Какого черта тогда эта пантомима с элементами стриптиза каждый раз, когда он на меня смотрит?
Вся компания моих знакомых детей (Зинка, Рыжая, две Маринки, Катька с Надькой и Жерар) носилась вокруг нас какой-то сумасшедшей каруселью, визжа и наступая то на меня, то на Альхена.
После пары бессмысленных фраз и его молчания с нажиманием на кнопки приемника, я сама, добровольно, пошла к папаше на пирс, где он как раз готовился наблюдать за погружением солнца в раздвоенный пик Ай-Петри.
Abend Сексуальная Мироська совсем невпопад булькнула что-то по поводу моих юных лет и куриных мозгов. Потом пошли домой.
Вечером состоялся поход на «Ласточку» – с милой семейной четой, без папаши и ребенка. Разговор как-то сам собой переместился на моего загорелого друга. Я сказала, что он есть именно то, чем на самом деле и является. Потом передала им очень сокращенное и уцензуренное содержание первой части этого повествования. Валентин резонно заметил, что будь он на месте обманутого Гепарда («я прыйшов – тэбэ нэма, ты ж мэнэ пидманула, пидвэла») – дал бы мне по заднице. А я, почему-то обрадовалась и завопила, что это непременно скоро случится.
Tag Vierzehn (день четырнадцатый)
Явился на полтора часа раньше обычного и довольно долго болтал с пляжным вахтером с красной повязкой на руке. Пренеприятное открытие: их выгнали с пляжа, вернее, из-под тента, и весь мой черный клан, все счастье, весь смысл жизни – эмигрирует на жимские пляжи (с обратной стороны мыса). До прихода Веры я подошла к нему, стоящему у лифта, и, оставив на страже Валентина, спросила, как дела.
Оказывается, пляжи эти номинально принадлежат «Днепру», но так как местному населению и сотрудникам тоже нужно где-то купаться, им отвели три пляжа – от «соборика» до лифта. Но с недавних пор ввели таксу за пользование лежаками под тентом. К моему Гепарду у них имеются какие-то свои счеты (не знаю, кого он там уже успел трахнуть), и им вообще почему-то запретили появляться на этой территории.
Потом спустились Вера с Таней, и их приходу озадаченный Гепард был обрадован куда больше, чем моему надоедливому обществу. Я поняла, почти без грусти, что мне сейчас делать с ним нечего, и ушла, не проронив ни слова, удачно подоспев к зову папаши. До меня, похоже, так и не дошло, что больше я его тут не увижу.
Жима находится по другую сторону от Маяка, и ее пляж – узкая бухта с видом на «Ласточкино гнездо» – является практически недосягаемым для повседневного общения.
Плавали в Ялту.
Не с закупочными целями, а просто так – на экскурсию. Что интересно: изначально планировалось, что приболевший папаша останется дома, но, приняв вид великомученика, он принес огромную жертву, делая жертвами всех нас, и поехал в виде эскорта за своей непослушной семейкой. Поездка, изначально имевшая исключительно увеселительный характер, выглядела, как вылазка монастырских девиц в город, где единственное доступное удовольствие – это глазение по сторонам.
Когда подплывали к причалу, я увидела на пляже Жимы знакомую смуглую фигурку – видимую хоть за миллионы световых лет, сквозь боль и любовь, материнство, счастье и смерть…
А когда шли по тенистой аллейке жимского парка, я заметила, как за поворотом скрывается некто, окруженный сказочным ореолом, растворяется в этой вкрадчивой нежной тени… И зеленый рюкзак, и оливковые шорты, и затылок с миллиметровыми волосами… Галлюцинация? Альхен, я схожу с ума.
Abend Я круто развернулась и, громко шлепая вьетнамками, помчалась прочь от них, прочь от игры, прочь от двустволой сосны и юкковой пальмы, прочь от скамейки, прочь от мечты, прочь от всего. Мимо Капитанского Мостика, сквозь паукообразные ворота, вверх по асфальтовой дорожке и мимо склада с тусклой лампочкой.
Мы опять сидели перед Домиком, смотрели на звезды, и ласковый вечерний ветерок играл моими распущенными волосами, донося до настороженного сознания чьи-то слова, обрывки предложений, как в бреду. Многоголосая абракадабра. Я опять много пила, и алкогольные пары совершали хаотический кругобег как внутри, так и вне меня, временами сталкиваясь перед глазами причудливыми серебряными узорами, тонкими, как паутинки, на приятном фоне глубокого синего неба.
На этот раз, услышав Зов, я пыталась уловить в этом многомиллионном хоре породивший его источник. О, я сумасшедшая… Но, поверьте, я слышала его!
Сегодня я видела две галлюцинации, семь раз не поняла смысл задаваемых мне вопросов и вот теперь, с пылающими щеками, дрожа в ознобе, я прислушиваюсь к шепоту листвы. Ближе… ближе…
Адора!
Я откинулась на спинку скамеечки и чуть не заснула. Но тут же проснулась и, потирая глаза вместе с рассыпающимися белыми кругами, буркнула:
– Все, мне пора.
– Да сядь ты!
Но я не «сядь».
Шла долго, спотыкаясь. Происходящее дрожало вместе с коленками. Мир как-то сузился, и было странно ощущать эту свою всюдупроникаемость – шагая по петляющей асфальтовой дороге, теряющейся в тенях и темноте. Я не заметила, как очутилась на Капитанском Мостике, и вот уже стою, глядя далеко вниз, где едва различимая белая пена суетится вокруг черных скал.
