Кларисса вдруг поняла, что уже начинает привыкать к его ежедневным появлениям. Она словно примирилась с тем, что должна аккуратно и безболезненно встроить его в свою жизнь. Теперь вся ее энергия уходила на то, чтобы не давать ему портить все вокруг, не давать ему приближаться к Роберту. Нельзя этого допустить, думала она и злилась на себя. Надо придумать эффективный способ борьбы.
У подножия лестницы стоял свидетель-великан со скованными за спиной руками. Окружавшие его охранники казались карликами. Он почтительно посмотрел на Венди и Клариссу, и она представила, как он избивает Рэйфа. Узнав девушек, Чарли Бартон сдержанно кивнул им и скрылся за дверью, которую она раньше не замечала. Его карликовая свита поспешила следом.
20 февраля, пятница, 17:40
Ты врезаешься в меня сразу после моста. С такой силой, что я против воли поднимаю на тебя глаза. Вокруг полно людей. Все куда-то спешат.
– Ты не хочешь поблагодарить меня за то, что я тебе помог, Кларисса?
Я без Роберта – вот почему ты так осмелел.
– Мне понравилось, как пахли твои волосы, Кларисса.
– У тебя такие нежные щечки, Кларисса. Ты вся такая нежная.
– Помнишь, я говорил тебе, что ты очень красивая, когда спишь, Кларисса?
Обогнав меня на несколько шагов, ты поднимаешь над головой обтянутую перчаткой руку. Из разжатых пальцев вылетает фотография. Трепыхаясь на ветру, опускается на тротуар.
Она лежит лицом вверх. Сажусь на корточки, чтобы подобрать ее. Негнущимися пальцами шарю по грязному асфальту. Руки трясутся; роняю ее два раза. Ты внимательно наблюдаешь за моими манипуляциями. Есть: наконец-то она не на виду. Ты уходишь, удовлетворенно улыбаясь.
Какие только ужасы я не воображала, пытаясь представить, что ты делал со мной в ту ночь! Но такое… такое мне не снилось даже в самом страшном сне.
Я запихиваю ее в сумку, но изображение продолжает стоять у меня перед глазами – огромное, словно спроецированное на большой экран. Я лежу на спине в собственной постели. Глаза закрыты, тело вытянуто в струнку. На мне лиловые трусы-бикини и больше ничего. Чулки и бюстгальтер валяются рядом. Руки заведены за голову; пальцы слегка касаются спинки кровати.
Я вспоминаю, что не видела этих трусов с тех пор, как ты побывал у меня дома. Тогда ты, очевидно, и устроил фотосессию. Желудок наполняет тошнотворный страх: я уверена, что снимков гораздо больше.
Придя домой, она набрала номер Джеймса Беттертона. Неделю назад она уже пыталась; пришло время попытаться снова.
На этот раз к телефону подошла женщина.
– Здравствуйте, а Лору можно? – спросила Кларисса, стараясь, чтобы ее голос звучал естественно – так, словно это был самый обычный звонок.
– У вас есть новости? – задохнулась женщина. Клариссе показалось, что она не хотела произносить эти слова, и они вырвались случайно.
– Нет. Извините, я пытаюсь найти…
– Не звоните сюда больше! – Она бросила трубку.
Какое-то время Кларисса продолжала держать телефон. Сердце билось в такт коротким гудкам. Ей было страшно за Лору, а сказки Рэйфа только усиливали этот страх. Она не хотела, чтобы ее опасения оправдались; уж лучше пусть ее признают сумасшедшей. Но Кларисса все больше склонялась к мысли, что эти сказки были не просто угрозой, не просто отражением его безумных фантазий, а завуалированным сообщением о том, что он уже сделал.
Она представила расчлененные тела из «Жениха-разбойника»; таз с мертвыми девушками у волшебника в «Диковинной птице»; тайную комнату Синей Бороды, залитую кровью и уставленную орудиями пыток; вереницу несчастных жен царя Шахрияра, знавших, что наутро после брачной ночи к их шее прикоснется холодный клинок, а не царские губы…
Она попыталась убедить себя, что у нее слишком богатое воображение. Что она выпила слишком много таблеток. Что во всем виновата ноющая боль, дурацкий беспричинный страх и этот мерзкий суд. И что жуткая фотография просто стала последней каплей.
Два часа спустя она лежала на диване в гостиной, на грани между сном и явью, и размышляла о том, что ей придется купить новую кровать. В своей она больше не могла спать. Не могла спать там, где он ее фотографировал. На ней была бледно-голубая хлопковая сорочка, сшитая мамой, – старомодная и девчачья, но очень мягкая и уютная. Почувствовав, что сорочка задралась, она одернула ее здоровой рукой и поплотнее завернулась в одеяло, которое с трудом притащила из спальни. Она пыталась не думать о фотографии, но изображение словно отпечаталось на внутренней стороне век. Фотография была уликой – но не против него, а против нее. Она доказывала, что Кларисса сама впустила его в дом. Доказывала – или по крайней мере намекала, – что они были близки. Она не хотела, чтобы эту фотографию видел кто-то еще. И он об этом знал.
Неделя четвертая. Зелье забвения
Понедельник
23 февраля, понедельник, 8:00
Ты не отступаешь от заведенного порядка. Ждешь меня на улице. Правда, на этот раз не на дорожке, а прямо на газоне – рядом с облетевшей яблоней мисс Нортон. Бегу к такси.
– Ты потеряла мое уважение, Кларисса, – заявляешь ты, не двигаясь с места.
Я смотрю прямо перед собой.
– Я предупреждал тебя, Кларисса. И не один раз. Но ты меня не слушала. Теперь пеняй на себя.
Ты не покидаешь свой пост и не пытаешься ко мне приблизиться. Сажусь в такси. Ты молча смотришь мне вслед.
И что теперь? Ты наделаешь плакатов и развесишь их по всему городу, чтобы Роберт увидел? Или отошлешь фотографию моим родителям? Ты ведь знаешь их адрес.
При мысли о родителях мой желудок подскакивает к горлу, а сердце колотится еще быстрее. Но я знаю, что ты им ничего не сделаешь – по крайней мере, физически. Ты не поедешь в Брайтон, потому что тогда окажешься слишком далеко от меня. Мои родители должны оставаться в Брайтоне. А я пока должна оставаться здесь.
Оказавшись в комнате присяжных, Кларисса вздохнула с облегчением. Все выходные она просидела дома, но так и не потушила мясо по маминому рецепту и не притронулась к красному вину. Она даже не подходила к окнам, потому что боялась увидеть Рэйфа на улице.
Она знала, что так нельзя; знала, что не сможет проводить взаперти все выходные. А что, если Лора тоже прячется в какой-нибудь квартире? Такой вариант показался ей более реальным, чем тот готический фильм ужасов с расчлененными телами, который она то и дело прокручивала в голове.
Ей не давала покоя одна фраза Лотти: «Я подумала, что если я постараюсь об этом забыть и больше с ним не встречаться, то все как-нибудь само уладится». Она понимала девушку; но знала, что не может себе такого позволить.
Кларисса знала, жертвой преследования обычно оказываются женщины, как знала и то, что преследователь – чаще бывший половой партнер, чем незнакомец. Она отвергла его – и запустила цепную реакцию. Лора сделала то же самое. Наверно, ключ именно в этом. Никто не любит, когда его отвергают, однако подавляющее большинство людей как-то с этим справляется. Нормальный человек не станет нарочно попадать в такие ситуации, чтобы чувствовать себя отвергнутым по десять раз на дню. Она всегда считала его садистом; но теперь ей пришло в голову, что он не только садист, но и мазохист. Она вспомнила, как он стоял без пальто и дрожал: может, он специально заставлял себя страдать, чтобы потом иметь повод обвинить ее?
Она редко задумывалась о его чувствах. Он, вероятно, в глубоком отчаянии – что еще могло заставить его делать то, что он делает? Но стоит вообразить себе его страдания, как это лишит ее сил ему противостоять. Она должна видеть в нем только чудовище, которым он и является; нельзя смирить в себе эту ненависть к нему и всему тому, что он ей устроил; ни в коем случае нельзя позволить хоть чуть-чуть остыть ярости от всей той гнуси, которую он на нее обрушил; нет, только отталкивать и отвергать.
Однако, поразмыслив немного, она решила, что посмотреть на него как на жертву может оказаться полезным. Представить, что его поведение обусловлено сильным потрясением или болезнью. Регулярные отказы заставляют его чувствовать себя беспомощным; она раз за разом отвергает его, и в ответ он пытается садистским образом утвердить над ней свою власть. Она всегда говорила ему «нет» – словами, действиями, тем, что позволяла ему мерзнуть… Она не могла иначе: отказ был ее единственным оружием; и с каждым новым отказом он придумывал все более суровые наказания – не только для нее, но и для себя.
Фокус не сработал. Она не выдержала. Она просто не способна была видеть в нем несчастное, страдающее существо, которое нуждается в понимании. На самом деле ее даже радовало, что он находится за пределами ее понимания. Он и так уже занимал в ее голове слишком много места, и она не собиралась позволять ему завоевывать новые территории. Родители учили ее не судить других, но она больше не была уверена в их правоте. Они внушали ей, что каждый человек заслуживает прощения, но у нее больше не получалось в это верить. Они говорили, что нужно уважать чужую точку зрения, как бы это ни было трудно, но в данном случае это просто невозможно. Он ей враг и больше никто. Если кто-нибудь и мог принять его точку зрения, то уж точно не она. Боль в пальцах вдруг резко усилилась, словно отвечая на ее мысли.
