— Это ты, оказывается, — сказал Матали, — а у меня душа в пятки ушла. Я думал, что тетка Сабира пришла.
— Смотри, накличешь. Сейчас и придет как раз, — откликнулся Совенок, потирая ушибленное колено.
Ребята вскочили как ужаленные. Гапсаттар кинулся к окну, Газиза, открыв дверь, заглянула в сени, Матали спрятал ходули за печку, поднял табуретку и принялся торопливо складывать бязь.
— А вы что, тетю Сабиру хотели напугать? — спросила Газиза, когда порядок в комнате был восстановлен.
— Саиджана… — ответил Гапсаттар и тут же обеими руками зажал себе рот. Ведь это была тайна. Никто, кроме них двоих, не должен был знать обо всем этом деле.
«Ох, дырявый у меня рот», — подумал Совенок, увидев презрительный взгляд товарища.
А теперь все пропало! Если уж залетит в ухо к Газизе словечко, она жилы вытянет, пока не выспросит всю правду.
Так и на этот раз получилось. Газиза и упрашивала мальчиков, и издевалась над ними, и даже всплакнула, и ребята не выдержали — рассказали обо всей своей затее.
Кончилось тем, что и Газиза вступила в заговор и решила вместе с ними пойти пугать Саиджана.
— Даже лучше, — сказал Матали, — если вы вдвоем пойдете: он скорее поверит.
Как-то раз к Хусаину неожиданно зашел солдат Саляхетдин, отец Матали. В длинной шинели, с красной повязкой, в шапке с красной звездой.
— Как живешь, сосед, как делишки? — спросил он после приветствий.
— Живем помаленьку. Да ты заходи.
Саляхетдина Хусаин знал и раньше. Но дружбы особой у них не было. Прежде жил Саляхетдин на другой улице, встречаться приходилось редко. Когда началась война, и вовсе не виделись. Знал Хусаин, что есть у Матали отец, зять соседки Сабиры. Бывало, встретятся, перекинутся парой слов и разойдутся.
Только раз у них получился подлиннее разговор, и вроде бы о деле. Это уже тогда было, когда Саляхетдин вернулся с войны. Выходя от Сабиры, он остановил как-то Хусаина и сказал тогда:
— Мы с тобой, сосед, вроде родственников стали. Сынишка мой целыми днями у вас пропадает. Мне-то, сам понимаешь, некогда за ним приглядеть, так уж будь другом, присмотри, если что. А я, если жив буду, не забуду этого.
Вот и сейчас он зашел в надежде увидеть сына. Пришел к Сабире, а дверь, как всегда, заперта. «Наверное, на базаре Сабира», — подумал он да и завернул к Хусаину.
А Хусаин и рад. Плохо ли поговорить с бывалым человеком? Порасспросить, что на свете делается, душу отвести.
Долго сидеть Саляхетдин не собирался, но разделся все-таки, пригладил короткие, с проседью волосы и сел на краешек нар.
— Свояченицы дома нет, а мальчишка, похоже, из школы не вернулся. Твоей-то дочки тоже нет еще? Вот я и зашел. Может, дождусь ребят. А то теперь и в город-то не выйдешь — пропуск нужен.
— Пропуск… — сказал Хусаин, — придумали, смотри-ка ты, пропуска. Видел я эти пропуска. Так, бумажки клочок. Закурить — и то не годится. А люди хлопочут, стоят за этими пропусками. Деньги платят. А без денег, говорят, и не получишь? Туда пойдешь — плати, обратно — опять плати. А где же денег взять рабочему человеку? И вы тоже платите?
— Нет, — усмехнулся Саляхетдин, — нам бесплатно дают, да не больно часто. Наш пропуск из казармы да назад в казарму. За Булак нам пока ходить незачем.
— Ну вот ты человек грамотный, — не унимался Хусаин, — ты мне растолкуй: Советская власть у нас теперь. Ну хорошо. Ребятишек учат бесплатно. Вот соседку, вдову с ребятами, из подвала во флигель к баю переселили. И тоже бесплатно. Это все так. А за Булаком, говорят, свое Мусульманское государство будут ставить. Там всем будет хорошо — и баям и беднякам, только бы нашей веры были. Тоже ведь хорошо. Как это понимать нужно?
— Как понимать? — переспросил Саляхетдин. — А вот ты мне сперва скажи: кто за это Мусульманское государство хлопочет?
— Ученые люди. Кто же еще? Лапотника темного в начальники не поставят.
— Так ведь и за Советы тоже ученые люди стоят. Один Ленин чего стоит! Он смолоду и учился и боролся за то, чтобы простым людям хорошо жилось. Его и в тюрьмы сажали, и в Сибирь ссылали, а он свое дело делал: сам учился и народ учил. А теперь вот весь народ поднял, всех буржуев спихнул. А забулачные — кто там? Юсуф-офицеришка, толстопузый бай Хакимзян. Сейчас они дуракам рай обещают, а если и вправду власть возьмут, они такой рай тебе пропишут, что не обрадуешься. И еще о том подумай: кто им деньги дает на Мусульманское государство? Не знаешь? Так я тебе скажу: русские баи, неверные, им деньги дают. Баям, им Советская власть всем поперек горла. Им наплевать Магомет или Христос — им одно: добро свое сберечь. Да чтобы темные люди на них спину гнули, новое добро для них наживали. Вот так и понимай…
— Так-то так… Ты человек бывалый. Не то что я. Повидал ты много. Ну однако…
Хусаин не успел договорить. Дверь открылась, и в комнату вбежала Газиза.
— Ну вот, твоя вернулась, должно быть, и мой уже дома. Пойду навещу его, пока не убежал, — сказал Саляхетдин. — Вот эти грамотные вырастут. — Он погладил Газизу по голове. — Пограмотнее баев да офицерья. У них другая жизнь будет, не такая, как у нас с тобой.
Он встал, высокий, широкоплечий, надел шинель и, держа в руке шапку, сказал на прощание:
— А ты, сосед, подумай хорошенько, да смотри не ошибись. На слово баям не верь. А то, как муха в паутине, завязнешь.
Не успел Саляхетдин подойти к воротам, как услышал пронзительный голос Сабиры:
— Будь ты проклят, чертенок паршивый, вот поймаю, сразу придушу!
Увидев в руках у тетки бязь, которую он припрятал в дровянике, Матали сразу понял, что расправа на этот раз будет жестокой. Он выскочил во двор. Тетка Сабира со сковородником в руках выбежала за ним, кинула сковородник вдогонку, промахнулась и, рассердившись еще больше, побежала следом за племянником. И тут, надо же, споткнулась об этот самый сковородник и растянулась, уткнувшись носом в снег, посреди двора.
Увидев это, Матали, только что дрожавший от страха, громко, на весь двор расхохотался. Но не успел он до конца насладиться видом поверженного противника, кто-то больно схватил его за ухо. Матали обернулся и увидел отца.
— Ах ты негодник! — строго сказал Саляхетдин. — Разве можно смеяться над пожилым человеком? Помоги тете подняться, слышишь!
— Да она же убьет меня, папа!
— Значит, заслужил, — помягче сказал отец и сам помог тетке Сабире встать.
— Не могу я больше терпеть твоего чертенка, — ворчала тетка Сабира, отплевываясь от снега, набившегося ей в рот. — Сил моих нет воевать с ним больше. Или забирай его, или я его на улицу выгоню. У всех дети как дети, а этот, как черт. Я его кормлю, пою, обстирываю, а он вон чего делает! — И тетка Сабира показала Саляхетдину испачканную в грязном снегу бязь.
— Ну, ведь не задаром кормишь-то, — сказал Саляхетдин. — А смотришь за ним плохо. Торчишь целый день на базаре, а парень один. Вот от рук и отбился.
— Что же мне, к подолу его привязать? А дома сидеть, караулить его мне тоже некогда… Забирай, куда хочешь, забирай своего хулигана…
— Ну что же, будь по-твоему, — сказал Саляхетдин. — Собирайся, сынок, будешь жить со мной.
Так случилось, что с этого вечера Матали поселился в солдатской казарме. Ребята в тот раз напрасно ждали его до позднего вечера.
Проводив Саляхетдина, Хусаин напился чаю и отправился к озеру Кабан сторожить дом Хакимзяна.
В конце зимы в Казани часто бушуют метели. А в тот год снегу было мало. Дни стояли светлые, ночи звездные.
В тот вечер тоже было ясно и тихо. Звезды горели на небе, а в Голубой мечети, на той стороне улицы, огни уже погасли. Стихли шаги прохожих на улицах. Только звонкие удары колотушки Хусаина нарушали морозную тишину.
Такая у него теперь работа — ходить всю ночь вдоль байского забора да стучать в колотушку, чтобы недобрые люди знали, что тут не спят.
Хусаин и собаку спустил с цепи: как-никак живая душа. Потрется об ноги, повиляет хвостом — все повеселее. С ней и поговорить можно, если очень скука одолеет. Ответить не ответит, конечно, а все понимает.
— Ты смотри-ка, Полкан, — сказал Хусаин, — время за полночь, а хозяина все нет. Он у нас, как молодой, долго гуляет где-то. Ему-то, вишь, хорошо. Придет домой и сразу в пуховую постель. А нам с тобой до утра тут вышагивать по морозу. Давно ли ты щеночком был черноносым, а теперь старик. А про меня и говорить нечего. Лошадей мне уж никто не доверит. Только и осталось, что в колотушку стучать. Вот так, брат Полкан. Старость не радость.
Полкан потерся боком о ноги Хусаина и тявкнул тихонько.
— То-то вот, — сказал Хусаин и погладил собаку.
Но Полкан не взвизгнул, как обычно, не лизнул руку. Он навострил уши, уставился на ворота и вдруг яростно залаял.
— Молчать! — тихонько сказал Хусаин, взял собаку за ошейник и прислушался.
