Дроздов не реагируя на скулёж напарника, начал хлебать ещё горячие щи. Ел не спеша – он оттягивал момент начала чтения письма, ибо не сомневался, что сильно расстроил мать, и она наверняка об этом написала. Но Бедрицкий всё же раздражал. Тоже деятель, разнылся, слушай тут его. Дроздов и сам бы с удовольствием поплакался, посетовал на свою разнесчастную судьбу, ему тоже здесь всё противно. И не столько кормёжка, «деды», прапор взводный, постоянные подкалывания контрактников, грязь, борьба со вшами, сны о тёплой бане… а в первую очередь, конечно, постоянная смертельная угроза, именуемая кем как: «духи», «чехи», «чёрные», «звери». Да и вся обстановка: ненависть местных жителей, беженцев, без труда читаемая во взглядах страшных старух, злых женщин, звероватых мальчишек… эти горы, каменистая, едва поддающаяся лому и кирке почва, сырой холод по ночам, после относительно тёплых дней… Здесь на юге, в этой горной степи, он мёрз так, как никогда не мёрз у себя в Пензе, не спасали ни бушлат, ни уже выданное зимнее бельё.
Тем не менее, простуда почему-то не приставала, то, на что так рассчитывал Бедрицкий, да и Дроздов не отказался бы улечься в санчасть, или ещё лучше в госпиталь во Владикавказе, где и прокантоваться как можно дольше. А там… там может, или война кончится, или ещё какая-нибудь лазейка откроется… только не сюда, не на передовую. Бедрицкий даже интересовался у фельдшера, что будет, если полежать на земле без бушлата. Дроздов предпочитал, чтобы всё произошло само собой, без нанесения серьёзного ущерба здоровью. Хотя кто знает, что здесь лучше, здоровье сберегать, или… жизнь. С другой стороны, солдат срочной службы старались под огонь не посылать. За всё время, что полк продвигался от границы с Ингушетией, потери были в основном у контрактников, восемь убитых и более двух десятков раненых. Из срочников погиб только один, да и то не в бою: связист наткнулся на противопехотную мину незамеченную сапёрами. Зато больных, «косящих» под больных и прочих «шлангов», под различными предлогами отправляемых в тыл имелось предостаточно. В общем, статистика пока была обнадёживающей.
Щи оказались недосолены, каша чуть тёплой, а кисель несладкий. Впрочем, Дроздов уже привык в Армии есть не получая удовольствия от пищи. Как-то, ещё в самом начале, так называемой, «контртеррористической операции» в полк приехал командующий группировкой, и, увидев, что солдат кормят перловкой, раскричался, пообещав разогнать всю тыловую службу. После того ни перловки, ни сечки, ни овсянки в рационе не стало, но и рис, и гречка, и пшёнка, приготовленные неумелыми полковыми поварами, теми же солдатами срочной службы, были не на много вкуснее.
– Не, так дальше жить нельзя, – Бедрицкий в сердцах бросил ложку, и она звонко стукнулась о дно котелка. – Тут если духи и не подстрелят, так желудок точно накроется… Когти надо рвать пока не поздно. Как думаешь?
Подобные разговоры напарник заводил не впервые и Дроздов отреагировал довольно вяло:
– Никак не думаю.
– У тебя, что кочан вместо головы?!
– А ты, что думаешь… в плен, что ли сдаться?! – вновь огрызнулся Дроздов, начиная мыть котелок, черпая воду из зелёного бачка-термоса.
– Ну, ты совсем дурной пацан… Этим разве можно сдаваться. Это если бы с американцами, или англичанами воевали, – мечтательно закатил глаза Бедрицкий. – Тем любо-дорого сдаться, у них в тюрьме лучше, чем у нас на воле. А этим зверям… ислам заставят принять, издеваться будут, нее… Я вот чего… слушай, – Бедрицкий понизил голос и опасливо обернулся, хотя ближайший пост находился метрах в трёхстах, и к ним даже по ходу сообщения невозможно подойти незамеченным. – Как думаешь если в ладонь себе стрельнуть, это больно?
Дроздов выплеснул воду из котелка за бруствер.
– У тебя что, крыша съехала… себя калечить?
– Так ведь наверняка комиссуют, или в госпиталь надолго ляжешь. А война эта на год, а то и больше. Десять раз убьют. До Грозного дойдём, штурмовать придётся. Там одними контрактниками не обойдутся, и мы пойдём… А это хана. Там они нас с подвалов, с чердаков мочить будут. Мужики, что в прошлый раз воевали, говорили, что там батальон за сутки выбивали. Нет, ты как хочешь, а я до Грозного тянуть не хочу, хоть как, но свалю отсюда.
– Дурак, за членовредительство судить будут. И искалечишься и в дисбат загремишь, – Дроздов тщательно отмывал скользкую после киселя кружку.
Дроздов не принимал всерьёз заявлений Бедрицкого, тот, чем ближе к вечеру, заводил подобные разговоры, постепенно скисая, и к темноте уже ничем не напоминал человека решившегося на самострел, а скорее побитую смертельно напуганную собаку. Он всегда шёл в дозор в паре с Дроздовым, зная, что тот никогда не проболтается о животном страхе, заставляющим его с наступлением темноты забиваться в угол окопа и всю ночь дрожать мелкой дрожью.
Сплошной линии обороны здесь не было. В обязанности дозорных входило, вовремя заметить противника, поднять тревогу по телефону, или открыв огонь, вызвать подкрепление. Правда, на этом рубеже до столкновений пока не доходило. Будучи обнаруженными, боевики сразу же отходили в «зелёнку», не желая принимать бой на открытом пространстве.
Вот-вот должно начать темнеть, и надо спешить с чтением письма. Дроздов вздохнул, достал помявшийся в кармане конверт. Увидев его, Бедрицкий, встрепенулся:
– Что, почта была?
– Да, вот письмо от матери получил.
– А мне… мне не было?
– Не знаю, Галеев вот сунул… больше ничего не сказал. Нет, наверное, он же знает, что ты со мной в наряде.
– Что они там суки вола за… тянут. Обещали же… Тут каждую минуту под смертью, а они там… сволочи.
Бедрицкий, как и Дроздов рос в «неполной» семье, без отца. Но у матери, универмаговской продавщицы, по его словам, всегда были хахали и нынешний со связями, обещал помочь.
Дроздов разорвал конверт и вынул пачку сложенных вдвое тетрадных листов, исписанных знакомым округлым почерком.
2
«Толенька, сынок, здравствуй. Наконец-то дождалась от тебя письма. Пиши как можно чаще, чтобы ни случилось. Господи, ты всё-таки попал в это пекло. За что такое наказание? И без того я всей жизнью наказана, тебе-то за что? Видно весь род наш невезучий. Прадеда твоего кулачили, а богаче его не трогали, деда на войну с язвой забрали, а его дружкам здоровым бронь сделали, он в могиле давно, а они, некоторые, и по сей день живы и здоровы.
Прости сынок, понесло меня, но не стану зачёркивать, рвать, и новый лист начинать, боюсь, остановлюсь и потом уже не смогу написать всё что хочу, духу не хватит. Ты прости меня Толя, что не сумела тебя от Армии уберечь. Кляну себя за дурацкую стеснительность мою. Господи, ведь у матери на первом месте должно быть её дитя, а всё остальное ерунда, чушь, мишура. Ведь знала, что новая война с чеченцами неизбежна, но думала, что ещё не скоро и ты успеешь отслужить. Забыла, что мы все невезучие, на авось понадеялась…»
Начался обстрел. Работал «ГРАД» с вершины горы. Воющие искрящиеся снаряды проносились над головой и отзывались эхом разрывов где-то за «зелёнкой». Продолжавшийся минут пятнадцать обстрел прекратился так же внезапно, как и начался, – видимо корректировщики сообщили что «духи» покинули обстреливаемый «квадрат». Тут же над вершинами гор проплыли несколько «вертушек» туда, куда только что летели снаряды.
Содержание письма пока что соответствовало ожиданиям. Дроздов с некоторым усилием вновь заставил себя читать – до конца послания было ещё далеко.
«… Могла, могла я тебя сынок избавить от призыва, наскрести, занять деньги, к отцу твоему, наконец, обратиться, сунуть кому надо, чтобы болезнь тебе выдумали, многие ведь так поступали. Прости, прости меня дуру, с принципами моими, будь они прокляты. Тебе, конечно, мои причитания не помогут, но я хочу хоть отчасти искупить свою вину перед тобой. Сейчас, конечно, всё от тебя зависит. Толя, сыночек, сделай всё, что в твоих силах, но останься жив, вернись оттуда. Прости за всё, за то, что рос без отца, детства нормального, даже образования я не сумела тебе дать, прости. Но сейчас надо думать о том, как тебе выжить, и для этого я хочу поделиться своим опытом. Не знаю, поможет ли это тебе, но сейчас это всё, что я могу для тебя сделать…»
– Что мать-то пишет? – спросил Бедрицкий, пытаясь сосредоточиться на мытье посуды.
– Да так, переживает, – не отрываясь от письма, ответил Дроздов.
– А моя не переживает… Я уж, сколько писем отправил, а она на три письма одним отвечает. Некогда, хахалей своих ублажает, сорок пять уже, а всё никак не нагуляется. Плевать ей, что меня тут каждый день угробить могут.
– Не может мать так к сыну относиться, – оторвался от чтения Дроздов.
– Ты мою не знаешь. Я ей на… не нужен. Она мне сколько раз говорила, что я ей всю жизнь испоганил, из-за меня её замуж никто не взял.
– Всё равно не может, – убеждённо повторил Дроздов. Он встал, и осторожно выглянув из-за бруствера, убедился, что всё вокруг спокойно, хотя и без того днём активности от «духов» было ожидать трудно. Он сполз назад, в окоп и возобновил чтение.
