– Ну и женка у него! Точно похлеще любой тигрицы! – восхитился Серёга. – Она его, – как кошка мышку, успел он только пальто снять, – схватила за ремень, да за загривок и, чуть ли не от порога, забросила в комнату.
– Да, монументальная женщина! Мечта поэта! – подтвердил Ваня Серёгино восхищение. – Грудь бела, как две пуховые подушки. Из выреза они так наружу и просятся. И таким жаром от неё пышет… Наш тигролов рядом с энтой богатыршей просто карапузом кажется. Он ей, однако, только до подмышки и дотянет…
– Пусть, говорит, проспится, – снова продолжил Серёга, прервав мечтательную речь Вани. – Завтра поговорим. А вам, ребята, – спасибо, что не бросили где на улице, околевать. Домой доставили…
Вспоминая наше предпромысловое, хоть и недолгое совместное житьё-бытьё, мне почему-то больше всего сейчас захотелось прижаться к тёплой печке… А может быть, и не к печке, а к горячему, чистому женскому телу. С его, такими волнующими воображение, пленительными изгибами и упругостями, какие встречаются ещё в глубинке, неразвращённой стропильными, худосочными, с выпирающими ключицами, словно на последней стадии дистрофии, «общепризнанными моделями красоты», с испорченной новомодной косметикой кожей. У деревенских же молодок кожа, как правило, всегда здоровая, чистая… Прибавьте к этому ещё беззаботный искренний смех и не замороченное всякими изысками сознание… Ведь в деревне особо некогда мечтать. То – за скотиной уход, то – покос подоспел, то – ягода пошла, то – какие иные дела обозначились.
Как разительно отличаются эти деревенские барышни, – те, что не стремятся копировать городскую жизнь, да ещё – дружат с книгой, – от их городских сверстниц. Или раскормленных сверх меры, или худосочных и, по большей мере, злых «эмансипе», не выпускающих изо рта, как признак и принцип своей независимости, ставшую уже привычной соску – сигарету… Именно об уездных барышнях с такой любовию писал Пушкин…
Поумерив свои мечты и ускорив шаг, в конечном итоге я остановился на том, что рад был бы просто прибранной к моему приходу комнате и протопленной в ней печке. Чтобы не делать всё это самому. Проще говоря – чтоб Ваня и Серёга уже были на месте. И на плите прел не гороховый суп из пакета, а настоящий борщ с большим куском мяса. Да был заварен крепкий и душистый чай.
Размечтавшись об еде, я понял, что проголодался.
«Да и половину пути я уже, пожалуй, отмахал – можно и передохнуть, чайку попить».
Я отвязал от паняги чёрный от копоти снаружи и светлый внутри, лёгкий алюминиевый котелок. Натрамбовал в него дном кружки снега, почти до колен провалившись в него, едва сойдя с тропы. Достал острый, не тяжёлый, с удобно изогнутым топорищем топор. Наколол от лиственничного комля дровец. Срубил ещё стоящую рядом с тропой небольшую еловую сушинку.
Под огромной, не менее метра в диаметре, колодиной, словно периной укрытой сверху толстым слоем снега, нашёл вытянутую под ней и не засыпанную снегом длинную полоску сухого мха для растопки. Чуть поодаль разгрёб снег. Положил на это место «колодцем» несколько толстых щепок. На них – мох. Поверх него наструганных ножом от лиственничной щепы лучинок. На лучинки – кусок бересты. А на неё – уже щепок и дров всяких разных.
С первой же спички пламя от мха занялось, схватились огнём лучинки. Загорелась, заворочалась, слегка потрескивая и стремясь свернуться в трубочку, береста. Зализал огонь и лежащие на ней поленья. И пошло, разгоняясь, разгораясь всё веселее, плясать прилипчивое к сухому дереву пламя, с каждым мгновением набирающее силу и весело погуживающее от любимой своей «еды».
Приладив над костром котелок и опершись спиной о южную, сухую сторону колодины, рядом с которой и развёл костёр, я наслаждался блаженным покоем, подставляя лицо хоть и не очень тёплому, но ощущаемому всё же ласковому солнышку.
Вода в котелке вскоре закипела. Прямо в нём я заварил чай, бросив в кипяток ещё сушёного листа чёрной смородины, бадана, брусничных листьев, ягод шиповника и лимонника, хранившихся у меня в отдельной таре.
После того как этот чудесный настой уже почти на прогоревших углях костра напрел, я с удовольствием, испытывая истинное наслаждение, приступил к чаепитию. Сначала я откусывал то кусок сухаря, то кусочек комкового сахара, смоченного в этом обжигающем, пахучем, дающем силы напитке, потом делал несколько осторожных глотков.
После трёх кружек чая, ощутив внутри себя приятное тепло, я так разомлел, что мне было лень даже хлопать глазами. Несколько минут я с приятным замиранием сердца, продолжая ещё сидеть на сухом корье, с закрытыми глазами, прислушивался к тишине вокруг и внутри себя…
«Вздремнуть бы сейчас часок», – размечтался я, но, взглянув на солнце (часы из кармана доставать не хотелось, как и шевелиться вообще) определил, что оно уже перевалило за полдень. Значит, надо поспешать.
«Ну, ничего. Дальше тропа полого пойдёт под гору. Идти станет легче. Да и на старую лесовозную дорогу я должен уже вот-вот выйти. Успею…» – продлил я хоть на несколько мгновений своё блаженство.
Красный, словно только что с наковальни Творца, устрашающе огромный диск солнца почти скатился за темнеющую вдали гору, когда я вышел к узкоколеечному железнодорожному тупику…
В небольшом вагончике лесорубов топилась печь и горела керосиновая лампа, стоящая на окне. Дым из трубы и свет лампы я заметил ещё на подходе. Единственное небольшое квадратное оконце вагончика было как раз обращено к тому затяжному пологому спуску по которому я шёл.
Войдя в тесноватое помещение, я увидел человек семь, молчаливо сидящих в полумраке, людей. Так же молча они сдвинулись, и я присел на край лавки у двери. Меня с этими людьми сейчас объединяло одно общее состояние – предельная усталость. Поэтому сил на ответное, бесцветное приветствие у них ещё хватило, а на разговоры и расспросы – уже нет.
К счастью, через несколько минут мы услышали весёлый, прерывисто захлёбывающийся в обступающем его пространстве гудок паровоза. Народ зашевелился, потянувшись к выходу, выныривая из тёплого дремотного оцепенения в холод реальной жизни.
Выйдя вместе со всеми из вагончика, я увидел быстро приближающиеся к нам яркие огни небольшого, какого-то декоративного паровозика…
Вагон, с почерневшими от времени полками, был наполовину заполнен уже «оттаявшими» людьми с более близких к посёлку делян. На прицепленной сзади вагона платформе лежало несколько длинных, ровных, сосновых стволов с обрубленными сучьями.
В вагоне было душновато. Пахло потом и дёгтем.
Большинство людей, сидящих на нижних полках, дремали. А те, кто не спал, лениво перебрасывались между собой отдельными короткими фразами.
Я забрался на верхнюю полку. Положил под голову панягу, приспособив её так, чтоб голова лежала на пушнине.
Ещё стоя внизу, распустил завязки на ичигах. От призрачного света едва горевшей лампочки шапкой прикрыл глаза и под мерный стукоток колёс набирающего ход поезда, который до посёлка теперь будет идти без остановок, провалился сразу же куда-то далеко, в неведомое запределье, ощущая, как приятно гудят от усталости вытянутые на полке ноги…
– Вставай, парень! Приехали. – Тормошит меня кто-то за плечо.
Я с трудом вырываюсь из цепкости сна. Открываю глаза и вижу, как незнакомые мне люди с плохо различимыми в полумраке вагона лицами гуськом бредут в проходе, втекая в тамбур, из которого тянет резвым морозцем.
Народ в основном бородат, угрюм, с глазами, опущенными долу. Кажется, что всё это происходит не в реальности, что это не мои современники второй половины двадцатого века, а заблудившиеся во времени персонажи картин средневековых мастеров, только облачённые не в яркие, вычурные одежды из атласа, бархата и шёлка, а в телогрейки, суконные штаны и куртки, кирзовые сапоги, ичиги, беличьи и ондатровые шапки.
Я с трудом, ещё не проснувшись до конца, спускаюсь с полки и последним в этой медленной цепочке, так же сумрачно, как остальные, бреду к выходу, видя перед собой теперь только широкую, почти во весь проход, спину неведомого мне лесоруба, закончившего свой рабочий день и которому завтра с утра, ещё затемно, снова предстоит отправиться на деляну. Может быть, поэтому серое сукно его куртки на слегка сутуловатой спине кажется мне сейчас не отличимым по цвету от всей его жизни… Правда, в её ворсе весело, словно белые звёздочки, поблескивают кое-где опилки…
Что касается меня, то мне в данную минуту хочется только одного: спать, спать и спать… Даже еда отступает на второй план… «Да, неплохо было бы вздремнуть часов двенадцать…»
На улице темно, морозно, звёздно…
Томная луна, чем-то необъяснимым похожая на перезревшую старую деву, расположилась на небесном своде чуть выше и левее верхушки заострённого с четырёх сторон, – и покрытого с одной из них пухлой варежкой снега, – столба. На котором, под металлическим плоским плафоном, освещая ровно подметённый, сработанный из лиственничных плах перрон раскачивается тусклая, жёлтая лампа, дающая какой-то малокровный бледный свет.
