Но везение не закончилось этим днём. Мне не пришлось идти в обход вокруг озера Оберзее, а дело было так: один состоятельный паломник заплатил рыбаку, чтобы тот перевёз его до Хурдена, а поскольку он думал, что я тоже направляюсь в монастырь Айнзидельн, он подобрал и меня. Я расценил это как добрый знак. По дороге этот человек поведал, что хочет покаяться перед святым Мейнардом в том, что побил свою жену, не так уж и сильно, но она после этого умерла, и теперь он думает, что виноват он. Люди считают: если на тебе монашеский хабит, так ты уже и священник и можешь исповедовать; я его не перебивал, но сам ничего не сказал. Он потом огорчился, что я не сопровождал его дальше; он ушёл в сторону Этцеля, а я направился через Бибербругг и Ротентурм. Там росли такие же деревья, как и всюду, и дома были построены как и всюду, но поскольку я приближался к дому, всё мне казалось родным.
В Заттеле я свернул с прямой дороги и пошёл к нашей деревне по узкой тропе контрабандистов. Я не хотел встретить по пути кого-нибудь знакомого. «Никогда ведь не знаешь, где прячется чёрт», – сказала Аннели, и я хорошо понял, что она подразумевает не придуманную историю, а то, что произошло со мной. Если приор пошлёт людей разыскивать меня, чтобы я никому не проговорился про мёртвую девочку, то наверняка у него в каждой деревне есть человек, который известит его о моём появлении, так же, как он тогда хотел сделать своим шпионом старого Айхенбергера. Итак, я подобрался к своей деревне кружным путём через верхний Монастырский лес, тем же путём, каким когда-то к нам пришёл Полубородый. Мне самому казалось странным, что приходится прятаться, подходя к родному дому. Я прожил в монастыре всего-то три четверти года, но теперь я уже не тот, что раньше, когда Поли отвёл меня туда. Я не только стал старше, но и стал другим. Зато в Монастырском лесу всё оставалось по-старому. Стоило мне подумать, что вот сейчас будет та прогалина, куда ударила молния и куда потом ходили угольщики, как и впрямь появлялась прогалина, а когда до моего носа впервые дошёл дым деревни, это был всё тот же запах, что и раньше, не сказать чтоб приятный, зато родной.
Я вспомнил историю блудного сына, какие у него были мысли, когда он возвращался в свою деревню, какими глазами он видел вещи, а главное, как он собирался объяснить близким, что хотя он и уходил отсюда с большими надеждами, но стал всего лишь свинопасом, как и я. Наверняка он не рассчитывал, что его встретят откормленным телёнком, скорее оплеухами, но по крайней мере он мог идти прямой дорогой, а не подкрадываться к собственному дому, словно вор.
«Пока не стемнело, лучше где-нибудь переждать, – подумал я, – и только ночью дать о себе знать». До новолуния оставалось всего два дня, и я мог положиться на темноту. Но получилось всё иначе, потому что в Монастырском лесу я встретил Поли. Он нёс на плечах вязанку дровяных сучьев, так он её просто бросил и побежал ко мне как сумасшедший и обнял меня, второй раз в жизни, и не выпускал из рук и всё повторял:
– Откуда ты взялся, монашек мой маленький?
Голос был такой, какого я у Поли вообще никогда не слышал, как будто у него в горле скопилась кружка слёз, но прошло немного времени, и всё зазвучало по-прежнему насмешливо:
– Ну что, они хотели сделать тебя Папой и надоели своим приставанием или ты на молитвах подхватил насморк? – и прочие глупости. И что от меня воняет, он тоже сказал, а я-то уже и забыл, притерпелся к вони сырной накидки. И ещё упрекнул, чего это я взял в привычку пугать людей, сказал, я должен немедленно помочь ему собрать сучья. Но он говорил это не всерьёз, да ведь и обнимал меня перед этим, вот что самое важное. А брат блудного сына только ругался на него.
Я рассказал Поли не всё, а только в нескольких словах, что в монастыре были трудности и поэтому мне нужно спрятаться. Он подумал, я учинил там что-то запретное, и это было бы ему в радость, потому что он не любит монастырских. И мы с ним решили, что на первое время старая халупа Полубородого будет для меня подходящим местом, летом её использовали под времянку козопасы, и для моей игры мы тоже ею пользовались, но теперь, в холодное время, там никого нет. Поли пообещал принести мне тёплую одежду; огонь там разводить нельзя, потому что дым будет виден из деревни, а люди любопытны.
Больше всего я соскучился по Гени, но его не было дома, он вместе со старым Айхенбергером уехал на ослиной повозке в Швиц, там важные люди долины хотели что-то обсудить между собой. Их созвал Штауффахер, управитель, и то, что Гени тоже пригласили, было большой честью. Полубородого в деревне тоже нет. Он по большей части пропадает в Эгери, лишь иногда наведывается, и только тёмными ночами, сказал Поли, темнота ему нипочём, он как беженец к ней привык. Он подружился с кузнецом Штоффелем из Эгери после того, как добрым советом спас ему большой палец: кузнец нечаянно ударил по нему молотом, а через пару дней палец совсем почернел. Уже думали, придётся его отрезать, как ногу Гени, но Полубородый знал одно средство с целебными травами, и теперь палец уже почти снова здоров. Близнецы Итен недовольны, что пришлый чужак портит им лекарский промысел, но сделать ничего не могут, всё больше людей теперь идут со своими недугами к Полубородому и платят ему, если он их вылечивает. Поли говорил со мной больше, чем раньше, я думаю, он наскучался по мне, а по-другому не мог показать свою радость. Меня не обижало даже, когда он говорил глупости, вроде:
– У Полубородого теперь, пожалуй, не будет работы: ты как монашек вымолишь здоровье для всех больных.
Поли ведь не может сказать доброе слово напрямую, только окольным путём.
Он согласился, что в деревне кто-нибудь станет за мной шпионить, на Айхенбергера он не думает, как же тот бросит свою корову, и мы решили, что мне лучше вообще не появляться дома, а ночевать во времянке, сперва на полу, а завтра он принесёт мне соломы и мешок с сухой листвой, чтобы укрываться. Я думал, такой ночлег будет неприятным, но я так устал, что даже снов не видел. Только утром проснулся ни свет ни заря, потому что по привычке боялся опоздать к утрене.
А потом меня обслуживали как того князя-аббата; явились сразу два человека и принесли мне завтрак, Поли пришёл с горшком парного молока от козы, а сразу за ним Полубородый с куском сыра. Поли ничего ему не говорил о моём возвращении, и Полубородый ему не объяснил, как узнал про это, он только сказал, что достаточно долго находился в бегах, чтобы стать приметливым, это происходит якобы само собой. И что нам не надо бояться, он нас не выдаст, ведь мы с ним, в конце концов, друзья, уже из-за одной только красной и белой земляники. Поли про это не понял, но не подал виду, он всегда ведёт себя так, будто всё знает. Потом он вернулся в деревню, чтобы поджидать Гени, но Гени так и не вернулся назад с Айхенбергером.
Полубородый ни о чём не спросил, хотя наверняка удивился, что я больше не в монастыре, и только сказал, что теперь, пожалуй, сделает специальную доску для игры в шахматы, не таскать же ему за собой целый стол, когда нам захочется разыграть небольшую партию. Тут я вдруг заплакал, сам не знаю почему, и он не стал меня утешать или там обнимать и всё такое, а просто спокойно ждал, когда у меня высохнут слёзы и я вытру сопли. Потом я ему всё рассказал, про мёртвую девочку, и что приор хотел скормить её свиньям, и как я её похоронил и убежал, и что сказала Чёртова Аннели, и вообще всё. Я спросил, может ли он вообразить, что такие дела творятся в монастыре, и он ответил: да, ещё как, он очень хорошо может себе это представить.
Двадцать четвёртая глава, в которой Полубородый чуть не рассказал одну историю
Это он сказал ещё очень спокойно, но потом вдруг вскочил, как змеёй укушенный; он ходил туда и сюда, метался, как запертый в поиске выхода, останавливался и снова срывался с места и здоровой рукой при этом ощупывал свои шрамы, как будто впервые их обнаружил. Потом – тоже внезапно – притих, сел и дальше говорил совсем тихим голосом. Я знаю у него этот тон, он означает, что на самом деле ему хотелось бы кричать, но этого он себе не позволяет.
