– Такого приор никогда бы… – начал было я, но проглотил конец фразы, потому что сообразил: человек, способный приказать умертвить младенца ради того, чтобы о его монастыре не говорили ничего дурного, – что удержит его от желания сделать то же самое с мальчишкой, знающим тайну, которую больше никто не должен знать? Я не произнёс эту мысль вслух, но Полубородый кивнул так, будто всё равно её услышал, и сказал:
– Вот именно.
Потом он рассказал, что хочет устроить меня в Эгери, где никто меня не знает, потому что я там бывал разве что пару раз, и никто не обратит на мальчишку внимания. Он хотел поговорить с кузнецом Штоффелем.
– Он мне задолжал услугу.
А я мог бы там помогать в кузнице.
– Две лишние руки всегда пригодятся.
А Штоффель будет всем говорить, что я сын его родственника и меня прислали к нему на обучение.
– Здесь тебе нельзя оставаться, – сказал Полубородый. – Рано или поздно кто-нибудь из деревни тебя обнаружит или ты превратишься в сосульку, когда зима заиграет своими мускулами. А в кузнице всегда тепло.
Правда, он должен обсудить это с Гени, как только тот вернётся из Швица, но Гени ведь разумный человек и поймёт, что лучшего решения нет.
Хорошо, когда люди о тебе заботятся. Но историю, которую мне хотел рассказать Полубородый, но так и не рассказал, я хотел бы обязательно послушать.
Двадцать пятая глава, в которой Себи знакомится с Кэттерли
Я вовсе не влюблён, хотя Поли утверждает, что влюблён и попаду в ад, потому что мне как монаху нельзя влюбляться. Лучше бы я ничего ему не рассказывал, потому что он всё извратит. Но он всё равно добрый, хотя не любит это показывать. Уже два раза он брал у младшего Айхенбергера лошадь взаймы и приезжал ко мне в кузницу. Оба раза он уверял, что приехал только из-за коня, мол, у того с подковой не в порядке и его попросили сгонять сюда. Но это была лишь отговорка. Поли не может признаться, что делает что-то по душевному порыву, но я же вижу. В последний его приезд я ему рассказал, что случилось в Айнзидельне, а не надо было рассказывать. Он снова принялся ругать монастырь на чём свет стоит и сказал, что не мешало бы снова сколотить боевое звено и на этот раз похитить приора. И привязать его в лесу к дереву, пока он не побожится, что оставит меня в покое на все времена.
А Гени после Эгери ещё ни разу не приезжал, не только потому, что ему трудно, но также из опасения, что его визит бросится в глаза, ведь его всюду знают из-за ноги, и это привлечёт внимание и ко мне. Он велел передать мне, чтоб я набрался терпения, ведь я справлюсь, а до него доходят слухи, что мне тут хорошо и даже очень.
Да, мне хорошо, намного лучше, чем я мог ожидать, но это совсем не значит, что я влюблён, это глупости, не надо слушать Поли, во-первых, я ещё слишком молод для любви, а во-вторых, вообще. Тот случай тогда с Лизи Хаслер – это было другое, тогда я был ещё совсем пацан, не имел представления, как устроен мир, и мог влюбиться в любого младенца. И Лизи надо мной только посмеялась. Я и по сей день краснею, когда вспоминаю об этом.
Ну, неважно. Мне здесь хорошо, и дело в том числе и в дочери кузнеца Штоффеля. Она получила своё имя, потому что святая Катарина – покровительница кузнецов-оружейников, но её все зовут Кэттерли. И ей это больше подходит; Катарину я представляю себе рослой и строгой, а Кэттерли ни то, ни другое. Она не больше меня, хотя старше на два года, и у неё длинные волосы, вообще-то светлые, но с рыжеватым отливом, особенно когда на них светит солнце. Иногда она разрешает мне их расчёсывать. У неё никогда не было гнид, уже одно это нечто особенное, не чудо, конечно, как у святой Катарины, когда при мучительстве из её ран текла не кровь, а молоко, но всё равно это необычно. Она умащает волосы лавровым маслом; наверное, в этом причина, хотя Штоффель и говорит, что это самовлюблённость и расточительство, но сам же и покупает масло. Может, поэтому Кэттерли пахнет лучше, чем другие девочки, но может, мне это только кажется, потому что мы же почти как брат и сестра.
У Кэттерли, как и у меня, уже нет матери; та умерла родами, а немного спустя умер и новорождённый братик Кэттерли. Но они успели дать ему имя, Элигий, в честь покровителя кузнецов, который однажды прибил подкову на отрезанную ногу коня, а ногу потом приставил обратно; но на сей раз этот святой не сотворил чуда, и мальчик пережил свою мать всего на час. Кэттерли тогда была совсем маленькой и не помнит мать, как я не помню моего отца. В этом тоже есть общее между нами. Но в отличие от меня у неё ни сестёр, ни братьев, поэтому она рада мне: есть с кем поболтать, она сама так сказала. Мне всегда приходится подавлять смех, когда она называет меня Готфрид или Готфридли, это имя, которое для меня выбрал Гени, потому что здесь, в Эгери, я живу не как я, а как родственник кузнеца Штоффеля. Если приор прикажет меня разыскать, его люди будут спрашивать Евсебиуса, а не Готфрида.
Странно, сколько имён уже было у меня в жизни, а я всё ещё мальчик. Дома я был Себи, в деревне у меня было прозвище Клоп, а в монастыре потом Евсебиус. А теперь вот Готфрид. Это имя часть истории, придуманной для меня: якобы я сын кузена Штоффеля и отец послал меня в Эгери учиться кузнечному ремеслу. Так Штоффель говорит всем в селении, а чтобы никто не допытывался, он придумал, что этот его кузен, которого на самом деле нет, живёт в Урзерентале, а это уж очень далеко отсюда.
Даже если бы я целые дни проводил в кузнице, из меня всё равно не получился бы кузнец, это ясно и мне, и Штоффелю. Он говорит, если кто родился для этого ремесла, по тому это видно с раннего детства. Настоящий кузнец должен быть на голову выше других и мускулистее. У Штоффеля рука толще, чем у меня бедро, и он никогда не устаёт, а я уже через полчаса еле ворочаю молот. Я ведь неженка, мне трудно даже кузнечные мехи подолгу раздувать: то огонь в горне не так горит, то воздух идёт не туда. Самостоятельно я пока что выковал только кочергу, и то некрасивую, но когда шурудишь ею в огне, красота не так важна, и я подарил её Полубородому. Учился я и гвозди делать, для этого берёшь небольшой молот, и если Штоффель заранее нарежет заготовки, остальное я могу доделать сам. Труднее всего даются шляпки, и если при расплющивании ударишь неточно, то шляпка встанет косо. Штоффель говорит, я первый ученик, который наделал столько пьяных гвоздей. Мне очень жаль, если ему придётся продать их дешевле, ведь он на мне почти ничего не заработает, деньги за обучение ему никто не платит, и он держит меня только ради дружбы с Полубородым. Есть у Полубородого такая особенность: люди либо сразу становятся его друзьями, либо вообще его терпеть не могут.
Больше всего мне нравится, когда Штоффель не просто выковывает какой-нибудь инструмент, а когда к нему приезжают люди подковать своего коня, хотя я при этом мало чем могу помочь. Штоффель тогда всё время говорит с животным – на языке, который он сам придумал. Но лошади, кажется, понимают его и не сопротивляются, когда он поднимает их ногу и кладёт копыто на полотно своего фартука. Горячее железо, соприкоснувшись с роговым веществом копыта, производит особый запах, едкий, но не противный. Иногда Штоффель после первой примерки ещё подгоняет подкову, но чаще всего она подходит сразу. Он ловкий, как Гени, только руки у него намного больше, со множеством ожогов: Штоффель говорит, что без рукавиц лучше чувствует материал. Большой палец, который ему починил Полубородый, всё ещё отличается по цвету, но уже двигается, и можно удерживать им железо. Меня не удивляет, что они подружились.
Полубородый приходит всегда вечером, когда работать уже темновато. Однажды он принёс набор шахматных фигур, которые вылепил специально для меня. Но вообще-то он приходит не ко мне, а к Штоффелю, они тогда запираются в кузнице и о чем-то тихонько судачат. Иногда слышны удары молота по наковальне, я не могу представить, что они там делают – при свете фонаря или свечи. Днём Штоффель всегда держит двери открытыми, при ковке всегда мало света, говорит он. Но при этом не мёрзнешь, даже зимой, огонь в горне всегда даёт достаточно тепла. И нельзя у них спрашивать, что они там делают вдвоём половину ночи, Полубородый кладёт палец на губы, а Штоффель покрикивает, что ученику полагается заткнуться и не лезть в дела своего дяди. Я называю его дядей, чтобы люди верили в наше родство, и когда он на меня кричит, это тоже скорее спектакль. Штоффель хотя и может гнуть железо голыми руками, но он совершенно безобидный человек. Я иной раз получаю от него даже затрещины, если делаю что-нибудь не так в кузнице, но это никогда не бывает ни больно, ни обидно, это тоже делается для того, чтобы люди видели, какой он строгий мастер-учитель.
