Но что же я мог сделать? Остаться я не мог, а сделать то, что требовал приор, тем более не мог.
Полубородый однажды рассказывал, как он на пути к нам шёл по одной стране: там не было власти монастырей и власти Габсбургов тоже не было. Вот такую страну мне надо бы отыскать, а там найти работу. Пока не освоюсь, могу работать хоть свинопасом. Всё лучше, чем умереть от голода. Ещё лучше было бы, если бы я умел показывать фокусы, ходить на руках или барабанить, как Мочало, за это люди, может быть, и деньги бы давали.
Сейчас худшее время года для побега. Перед самой зимой, на деревьях уже не найти ничего съедобного, на полях тоже. Я и воровать был бы не прочь, хотя это грех.
А если бы я послушался приора, это был бы ещё больший грех. Теперь он будет бояться, что я проболтаюсь, чего он от меня хотел. Люди, которые боятся, очень опасны, сказал как-то Полубородый.
Поэтому я побежал не в ту сторону, какую от меня ожидали бы, не к нашей деревне, а подальше от неё, на швабскую дорогу, откуда приходят все паломники. Но я не паломник, точно не один из тех, кто стремится в Айнзидельн. На повороте дороги, недалеко от Этцельского перевала, я в последний раз оглянулся на монастырь – чтобы больше никогда его не видеть. Я могу понять Поли, когда он говорит, что лучше всего напасть на Айнзидельн и сжечь его.
Дорога на Этцель ведёт через мост, и там рядом стоит один-единственный маленький домик. Мост называют Чёртовым, и это показалось мне добрым знаком. Аннели однажды рассказывала историю о человеке, который сбежал из ада, а чёрт хотел вернуть его назад. Он послал ему вдогонку своего трёхглавого пса, у которого было три чутких носа и который мог чуять добычу на расстоянии дня пути. Но беглец вывалялся в навозе, каждый день ел чеснок и натирался вонючей чемерицей. И адская собака не смогла взять его след. Но потом этот человек влюбился в женщину, хотел для неё благоухать и перестал пачкаться. И как раз тогда, когда эта пара собралась пойти в церковь и обвенчаться…
Мне бы лучше придумать историю про себя самого. Если кто-нибудь спросит, кто я, откуда и куда путь держу, у меня должен быть наготове ответ. Но кто уж у меня спросит; в хабите я один из многих. Раньше мне не бросалось в глаза, как много монахов расхаживает вокруг, настоящих и ряженых; если попрошайка надел на себя чёрный или коричневый хабит, люди скорее подадут ему милостыню.
С хабита всё и началось. Мне следовало бы заметить, что не всё ладно, потому что брат Финтан внезапно стал сахарно-ласков со мной. Как если бы кусачая дворняга вдруг начала вилять хвостом вместо того, чтобы рычать, и манит тебя жареной куриной ножкой.
Мне нельзя думать о еде.
Брат Финтан нашёл меня, когда я посыпал песком задний двор, бессмысленная работа; можно натащить туда сколько угодно песка, волглая земля его всё равно поглотит. Обычно Финтан туда не заглядывает, иначе бы ему пришлось идти по грязи, но на сей раз он даже бежал по ней. Приказал мне тотчас следовать за ним, разыскал для меня новый, не надёванный хабит, с туникой, поясом и всем, что положено. У него их, оказывается, полный ящик, а он-то всегда говорит, что они слишком дороги, а в монастыре не так много денег. Я спросил его, не означает ли чёрный хабит, что я теперь стану учеником, но он не ответил, только велел поторопиться и помыть руки и лицо, потому что меня вызывает к себе брат Адальберт, а когда тебя зовут к приору, надо держать марку. Он говорил со мной не так, как обычно, даже чуть ли не благоговейно, потому что приор – тот человек, который делает для аббата всё важное, тогда как брат Финтан всего лишь наставник послушников. Правда, с нами, мальчиками, он ведёт себя как король Навуходоносор, но в монастыре он не принадлежит к верхним чинам, да и происходит не из знатного рода. Он очень хотел вызнать, для чего я понадобился приору. Но, даже если бы знал, я бы ему не сказал.
Приор спит не в общей спальне, у него отдельная келья, но он вызвал меня, к сожалению, не туда. А то бы я посмотрел на неё; в монастыре рассказывают, что у него есть кровать с одеялом из гусиного пуха. Меня же направили не в монашеское крыло, а в подвал, туда, где бочки с вином, окорока и колбасы. Брат келарь ждал в дверях; вообще-то монахам туда нельзя, а ученикам и подавно, и это можно понять. Они бы там были как птичья стая на вишнёвом дереве и опустошили бы бочки и сожрали запасы быстрее, чем кто-нибудь успел прочитать Отченаш. В задней части подвала, этого я раньше не знал, было ещё одно помещение, вход куда скрывался за большой бочкой. Брат келарь постучал в дверь кулаком, чтобы оповестить о нашем приходе. Внутри я не всё рассмотрел, было слишком темно, хотя на столе горела свеча в подсвечнике, настоящая восковая свеча, её по запаху узнаёшь. Там стояли несколько сундуков, были полки с документами, свёрнутыми в трубочку, а за столом сидел приор. Когда я вошёл, он даже не кивнул и что-то сказал только после того, как келарь закрыл за собой дверь. У приора были строгие глаза, но, возможно, мне так только казалось из-за свечи.
Первым делом он спросил, знаю ли я правило бенедиктинцев, и я решил, что это экзамен, чтобы меня приняли в ученики. У меня всегда была хорошая память, а наставник послушников так часто читал нам это правило, что я знал его наизусть. Итак, я стал произносить его с самого начала:
– «Слушай, мой сын, мудрость наставника», – но приор нетерпеливо отмахнулся.
– Что там говорится о приказании аббата? – спросил он.
Я знал и это место.
– «Приказание аббата или назначенного им старшего всегда имеет преимущество».
– Назначенного им старшего, – повторил брат Адальберт. – Значит, и приказ твоего приора?
Я думал, это часть экзамена, и принялся декламировать:
– «Приор с благоговением исполняет то, что поручит ему аббат…» – но не смог договорить до конца, брат Адальберт пришёл в ярость и ударил по столу так, что подпрыгнул подсвечник.
– Откуда я получаю поручения, тебя не касается! – заорал он, и его гулкий голос заполнил всё помещение. Потом он заговорил ласково, хорошие проповедники умеют повысить тон и тут же перейти на другой: – А ты хотел бы стать послушником?
Не «учеником» он сказал, а сразу «послушником».
Теперь-то, после всего, я знаю, что он не мог говорить это всерьёз, ведь Айнзидельн – монастырь для аристократии, но в тот момент я был поражён и ответил:
– Очень даже хотел бы.
Перегнать Хубертуса во всём, что тот мог, вот что было для меня так заманчиво.
– Хорошо, – сказал приор. – Тогда ты сейчас получишь от меня задание. Если ты выполнишь его к моему удовлетворению, я попрошу досточтимого господина князя-аббата, чтобы он повелел выбрить тебе маленькую тонзуру, когда брадобрей явится в монастырь в следующий раз.
Он попросит аббата, так он сказал, но я слышал, как монахи перешёптывались: мол, аббат Йоханнес не сам всё определяет, на самом деле в монастыре всем распоряжается приор. Если это так, тем лучше для меня: ведь ему не придётся сильно напрягаться, чтобы сдержать слово.
– Я постараюсь, – сказал я.
– Хорошо. – Он встал и прошёл к сундуку, окованному железом. Отстегнул от своего пояса ключ, но не поднял крышку сундука, а сперва спросил меня кое о чём. О том, что меня удивило, потому что такой важный монах, как приор, не должен вообще-то беспокоиться о подобном. – Мне сказали, ты заменял свинопаса. Это верно?
– Да, досточтимый господин приор. Я научился у себя в деревне ухаживать за свиньями.
– Хорошо. Тогда скажи мне: что едят свиньи?
– Больше всего они любят жёлуди, – сказал я, – но вообще-то едят всё. Они как дикие кабаны, про которых говорят: «Что осталось после стада свиней, поместится под одним ногтем».
– Очень хорошо. – Приор отомкнул сундук и достал что-то, обёрнутое куском ткани как нечто ценное. Положил этот свёрток на стол, прямо возле подсвечника; этот предмет был приблизительно такого же размера, как тогда отрезанная нога Гени. Мне было видно, что ткань свёртка очень добротная, поэтому меня сильно удивило то, что он потом сказал: – Положи это в корыто свиньям и дай мне знать, когда оно исчезнет.
