— Я должна обрубить концы, я должна обрубить концы, я должна ехать домой, я должна попрощаться с родителями, я должна забрать документы из института, — твердила дура нелепые оправдания.
На самом же деле у нее просто не было четкой духовной цели, она была бессмысленна, так же как и ее срандители. В рулон — холле ее перестали хвалить, перестали давить на центр удовольствия, и енто было сделано намеренно. Начиналась реальная работа. Но Карлсон, вместо того, чтоб обрадоваться ентому, продолжала мечтать о принцах, дворцах и серенадах под окном. И енто в конце концов повлекло ее в мирскую трясину, чтобы завязнуть в ней навеки. Две недели она мурыжила Кочергу, просясь домой, но Кочерга никак не хотела отпускать несмышленую дурищу, жалея ее. Но мамкина хуйня оказалась сильнее, она ломанулась прочь из Рулон-холла с криками:
— Здесь просветляют!
***Что толку в утренниках, в вечеринках?
Эх, погулять бы на своих поминках!
На кладбище такая благодать!..
Найти бы ящик, чтоб в него сыграть!
Владимир Резниченко.
Съебалась Карлсон с Рулон-холла и стала целыми днями жрать, спать и ебать себе мозги. Под покровом ночи она просочилась домой, прошмыгнула мимо родаков, оказалась в своей спальне, бросилась на кровать и завыла. Карлсон отказалась первое время разговаривать даже с родителями, сказала, что у нее особые практики, что ей нужно медитировать, что ее нельзя тревожить. Она лежала на кровати и рыдала, жалея, что съебалась с духовного пути, что променяла Гуру Рулона на пирожки. Ей было стремно появляться на глаза рулонитам.
— У меня сейчас только молитва и пост, — заявила Карлсон срандителям.
— Ох, ах, как же это ты, доча? — заквокала вокруг ее поганая.
— Я теперь почти святая, мне совсем немного осталось до просветления.
И Карлсон еще долго так выебывалась перед погаными от того, что боялась признаться себе и срандителям, что просто оказалось слабо ей тусоваться в Рулон-холле.
Карлсон разрывалась между двумя крайностями: между мамкиной хуйней, которая прочно втемяшилась в ее тупую репу, и сильной тягой к знанию, к просветленному мудрецу Рулону. У Карлсона был очень сильный магнетический духовный центр. Благодаря ему она сразу же почувствовала ту огромную энергию, которую излучали глаза просветленного. Карлсону очень повезло, что в детстве на нее очень много орал ее отец- полковник, он орал так много, что у нее выработался сильный иммунитет к любым неудачам, даже появилась некоторая гибкость поведения, так несвойственная многим мамкиным дочкам и сыночкам.
Гибкость Карлсона была такой, что она проявлялась хитро и даже слишком. Весь день она валялась в постели, запершись в комнате, а под вечер или ночью, когда поганые ложились спать, она прокрадывалась в кухню и начинала пиздить продукты. Сначала она пыталась сделать так, чтобы пропажа продуктов не была заметной, но затем, войдя во вкус, не могла остановиться и сжирала все содержимое холодильника, затем аккуратно убирала все обертки, весь мусор с кухни и вновь запиралась в комнате, набрав продуктов еще и с собой. Погань деликатно делала вид, что каждый день холодильник не освобождается без ее участия. Погань жалела свое чадо, она специально с вечера закупала самые любимые продукты Карлсона и загружала ими холодильник. Чем же занималась Карлсон целый день? Она начиталась ебанутых книжек и решила по йоговски покончить с собой.
— Мое сердце останавливается! Мое сердце останавливается! — твердила и повторяла дура с завидным упорством. При этом она попивала газировку, соки и жрала сыр, хлеб, печенье, курицу гриль и торты. От неподвижности и переедания Карлсон заплыла жиром и еле шевелилась.
В одну из ночей погань, которой уже надоела игра в кошки-мышки, засела в засаде за холодильником. И вот, когда на часах пробил час ночи, в кухню ввалилась огромная туша. У погани волосы встали дыбом. Она не могла узнать в этом чудовище свою дочь, которую видела в состоянии щепочки, когда она вернулась из Рулон-холла.
Волосы у Карлсона были засаленные и растрепанные, она была похожа на ведьму: запавшие глаза, жадный взгляд, вместо одежды какие-то лохмотья. Тряся своим пузом, Карлсон воровато подбежала к холодильнику и начала там отождествлено копаться, трясясь от жадности.
— Дочка, что с тобой? — задала вопрос погань, глядя на своего выродка и вылезая из засады.
— А-а-а-а, — с диким криком ломанулась с кухни Карлсон. Хлопнув дверью, она вновь заперлась в своей келье, зажгла еще больше свечей и благовоний, порешив окончательно откинуться в махапаранирвану и даже не жрать больше.
— Черт, погань увидела меня, увидела, что я вовсе не святая, а наоборот обожравшаяся свинья.
Карлсону было очень стыдно от того, что кто-то увидел ее свинство. Она лежала на кровати и с еще большим остервенением повторяла:
— Мое сердце останавливается! Мое сердце останавливается!
Поганая в это время бесилась на кухне. Она подняла своего муженька.
— Что творится с нашей дочерью? — голосила она. — Совсем пропадает дитя! Что-то делать нужно!
— Пойдем к ней, — пробасил полковник, — по-моему, ей давно нужно ремня дать.
— Нет, ремня не надо, она же еще маленькая, — как всегда мамаша зашлась в праведном гневе, защищая своего выродка.
Поганые поперлись к двери комнаты, где обитало их ненаглядное чадо. Тыкнулись они в дверь, но дверь была накрепко закрыта. Карлсон в своем психозе, никак не желая общаться с предками, подперла дверь тяжеленным шифонером, предварительно закрыв на все защелки.
Разбесившийся полковник со всей дури начал толкать запертую дверь плечом. Его лицо перекосилось от натуги, он побагровел и ревел, как бык.
Карлсон со страху чуть не ебнулась с кровати. Она уже забыла о том, что хотела подохнуть до сроку, она уже забыла о том, что ее сердце останавливается. По всему было видно, что даже желание подохнуть у дуры было не целостным. Даже этого она не могла добиться в жизни. Представьте, какой смешной анекдот: «Она ничего не могла добиться в жизни, даже умереть.»
А приколов с Карлсоновским суицидом было очень много, а так как ебанутая была всегда очень творческой, ее суициды тоже были весьма разнообразны.
Так вот, вернемся к разъяренному свиноподобному полковнику и его дочке.
— Только бы не вошел, а то ведь прибьет на хуй, — тряслась мамкина дочь, боясь высунуться из-под одеяла. А если бы Карлсон хотела покончить с собой, то какая хуй ей разница была бы, прибьет ее папашка или нет.
Дверь была выбита, шкаф отодвинут, а родаки влетели в задымленную благовониями комнату.
Вся комната была обклеена портретами Рулона и всяких разных святых, иерархов и мессий, кругом безвкусно были приделаны всякие цветочки из бантиков. Комната напоминала склеп. Шторы были задернуты. Стоял спертый запах благовоний и спизженой жрачки. Долго еще дом сотрясался от криков разъяренного полковника и от воя Карлсона и ее ебанутой мамаши.
Следующая попытка шизофреника покончить с собой была недели через две. К тому времени животик мамкиной дочки нехило похудел, так как, охуев от свинообразия своей дочери, погань стала жутко контролировать ее меню.
Карлсону это очень не понравилось, а также то, что погань начала выпихивать ее на тусовку рулонитов, которые через какой-то третий глаз или пятую жопу узнали про приезд Карлсона, а потому теперь постоянно названивали к ним домой.
— Иди, так и быть, ты хоть, когда раньше ходила, не такая жирная была, — даже параша (честно скажу, хотела написать «папаша», но видимо правду не скроешь) снисходительно отнесся к этой идее.
Для дурищиной гордыни это было хуже смерти. Ей было очень позорно и стыдно, что она оказалась слабой и не смогла остаться на духовном пути в Рулон-холле. Ей было стремно, что она такая жирная, она беспокоилась, как о ней подумают люди, зависела от оценки мышей, которым было в реальности похуй на нее вместе со всей ее жирностью и духовным путем.
Это было невыносимо для дуры, хоть в реальности этого и не существовало, но какое-то иллюзорное мнение людей заставило дуру в очередной раз пытаться избавиться от своего скафандра- разжиревшей туши.
— Люди даже больше отождествлены со своей важностью и величием, со своей ложью и иллюзиями, чем даже с телом, — рассказывал нам великий Рулон на одной из лекций.
— А почему так происходит? — продолжил Великий, — а потому, что мы считаем себя больше даже не телом, а мыслями. Мы больше отождествляем себя с какими-то критериями, которые обязательно должны быть осуществлены, мы не видим окружающий мир, мы видим только свое хуевое воображение. Все вы, хуевляне, спите, — разбесившись, выкрикивал слова истины Рулон, — вы спите в воображении, которое как презерватив натянуто на ваше сознание, закрывая от реального видения мира и себя. Все дерьмо, в котором мы завязли по уши: войны, наркомания, обман, убийства от того, что люди одержимы своим воображением, они не видят мир реально. Один говорит:
