сидел за столом, пил самогон и рассказывал истории, одну страшнее другой.
— Одинова схлестнулся я с белым офицером. Оба мы на конях. Он выхватил леворверт и бац в меня. Ну, думаю, смертынька моя пришла. Чувствую — волосы на голове обожгло. Скидаю шлем — дырка пробита. На самую малость в лоб не угодил. Взмахнул я клинком, голову офицера пополам и развалил. Будто кочан капусты.
Тут же на столе рядом с бутылкой самогона лежал буденновский шлем, прорванный около красной звезды, и Степка тыкал в прореху желтым от табака пальцем.
Женщины жалостливо вздыхали и охали, мужики молчали.
— Отплатили мне белые за офицера-то, всего изрубили. Подобран был красными в беспамятстве.
Выпив стакан самогону, Степка горестно добавил:
— Не работник я теперь на веки вечные.
Через неделю Марья повезла его в мужской монастырь, в пяти верстах от села, в дремучем лесу. Монастырь славился «святой водой», бившей из-под земли ключом и будто бы исцелявшей от всякой хвори и ран. Степка заполз в воду и все шептал молитвы. Марья оделяла нищих кусками пирога, а монахам отдала большой сверток холста.
Вскоре Степка забросил ухваты и стал рассказывать всем про свое исцеление.
— А что, Степан, следов-то от ран на тебе нет? — спросили как-то мужики, парясь с ним в бане.
— Скрылись следы от святой водицы, — не моргнув глазом, ответил Степка.
Сделался Степка набожным, перестал работать, зато ни одного богослужения в церкви не пропускал. Марья сама управлялась в хозяйстве. Сначала она терпела набожность мужа, потом стала ворчать, ругаться. Спустя полгода она неожиданно умерла.
С тех пор Степка стал еще набожнее. Он медленно ходил по селу, гнусаво пел псалмы, прислуживал в церкви, звонил в колокола. Он отрастил бороду и длинные волосы, был неопрятным до отвращения. Стали считать его дурачком и называть не иначе, как Степкой.
На детей Степка наводил страх. Он мог поймать мальчишку и ни за что надрать ему уши. Мужики грозились намять дурачку за это бока, а он только мычал в ответ или вдруг начинал ругаться самыми непристойными словами.
После одного случая Пантушка особенно боялся Степки.
На паперти церкви стоял каменный столб, к которому была прикреплена жестяная кружка с узенькой дыркой. Над кружкой надпись: «На украшение божьего храма». Молельщики опускали в кружку деньги. Раз в неделю церковный староста лавочник Тимофей отпирал кружку и вытряхивал пожертвования.
Как-то поздно вечером Пантушка залез в церковную ограду срезать на удилище рябиновый прут, который он давно приглядел. Прошмыгнув в калитку, он вдруг замер от испуга. На паперти стоял Степка и, озираясь по сторонам, отпирал кружку. Замок не поддавался, и Степка сопел, торопился. Наконец что-то щелкнуло, кружка снялась. Высыпав деньги в шапку, Степка поставил кружку на место и быстро пошел из ограды.
Боясь быть замеченным, Пантушка присел на корточки и прижался к кусту рябины. Треснула ветка.
— Кто тут? — испуганно спросил Степка, останавливаясь. — Кто?
Пантушка понял опасность и замер. Но Степка увидел его, чуть живого вытащил из-за куста и, крепко держа за руку, сказал:
— Бить не стану: крик подымешь. Помни одно: проболтаешься — изуродую.
И, дав Пантушке подзатыльник, пошел своей дорогой.
На другой день в селе только и разговору было о том, что кто-то ограбил церковную кружку. Пантушка молчал. А Степка ходил с всклокоченными волосами и гнусаво пел что-то церковное, время от времени прерывая пение возгласами:
— Бог пошлет кару на вероотступников!
* * *
Просидев под телегой не меньше часа, Пантушка тихонько вылез, выглянул из ворот. Степки не было.
Дома на Пантушку набросилась мать.
— И где тебя носило! Весь измазался, ободрал одежонку. Ох, горе мое!
— У отца Павла на трапезе был, — ответил Пантушка.
— Ну-у! — уже мягче произнесла мать. — Чем кормили говельщиков?
— Овсяной кашей.
— А раньше, бывало, рисовой кашей с изюмом, пирогами с капустой, грибным супом.
— То раньше, — недовольно промолвил Трофим.
— Федосья наверх пельмени понесла, — рассказывал Пантушка. — Правда!
— Не греши! — прикрикнула на него мать.
— А что, — заступился за Пантушку отец, задумчиво поглаживая колючий, давно не бритый подбородок. — Поп с богом в дружбе — ему все можно. Он лебеды-то и не нюхал, у него на столе пшеничный хлеб. И мяса вдоволь. Кому великий пост, а ему широкая масленица.
— Знамо дело, — согласилась Фекла. — Он один на весь приход. Поехал со сбором, так люди последнее отдают: кто яичек, кто маслица, кто сметанки.
— Ты тоже сдуру последний стакан масла отдала, — с раздражением сказал Трофим, — лучше бы ребят накормила.
— Без того нельзя: батюшка миром живет. А ты, — Фекла осуждающе посмотрела на мужа, — ты все в ссору с отцом Павлом лезешь. Нехорошо! Сходил бы лучше, попросил у него взаймы мучки пудик.
— Держи карман шире, — Трофим усмехнулся. — Все люди братья, люблю с них брать я. А где видано, чтобы поп людям давал?
— Тять, — сказал Пантушка, — сегодня мы читали стихотворение про жадного епископа. — Пантушка пересказал содержание стихотворения, вызвав одобрение отца и страшное удивление матери.
— Я больше на власть надеюсь, — произнес Трофим, — она поможет. В хлебородных губерниях продовольствие для голодающих собирают, пожертвования деньгами. Говорят, Ленин с Америкой разговаривает, просит продать зерна. Может, и продаст Америка?
— Ой, дай-то, господи! А то ведь до чего дошло: лебеду едим.
— Это еще ничего. В Поволжье, говорят, умирают с голоду, людей едят.
— Ой, господи! Страх-то какой!
На обед Трофим опять отвесил каждому по ломтю хлеба, Фекла поставила чугунок вареной картошки.
Пантушка ел и не мог наесться. Живот раздувался, под ложечкой больно давило, а сытости не чувствовалось. Он ел и думал о попе, о пельменях, о настоящем хлебе, который привезут из далекой, неведомой Америки.
Весенней ночью
Стояла темная весенняя ночь. Село давно уснуло, ни в одном окошке не светился огонек. Изредка лаяли собаки. С тихим звоном журчали по проталинам ручьи.
В церковной ограде появилась высокая фигура отца Павла. Он постучал в окно сторожки.
Спустя несколько минут звякнул железный засов, первая дверь церкви приоткрылась и, как пасть чудовища, проглотила священника, лавочника Тимофея и Степку.
— Благослови, батюшка, — ласково пропел Тимофей.
Тот отмахнулся.
— В другой раз. Сейчас не до того... Отпирай, Степан! Чего долго копаешься?
Степка с
