— Глянь, сила какая! — сказал Никанор, шалея от нетронутых кладов этого луга с фиолетовыми цветами горошков, свившихся с донником и клеверами.
— Пошли, сынок!
Шикнули косы в траве.
«Киря, перевези».
Кирьян почувствовал, как что-то жгуче разлилось по всему телу, в плечах заломило.
Он снова размахнулся.
«Киря, перевези».
Коса криво скользнула в гущу горошков и донников.
Брызнуло росой на рубаху. Открылось, как из продушины, затаенное тепло земли.
Кирьян засмеялся.
— Так, значит, зубами и рвал шинеля? А материал проглатывал или выплевывал потом?
— Тут не разберешь. Может, и проглатывал. Отплевываться некогда было.
— Гляжу, старался ты за кресты.
Никанор шел рядом, чуть наклонив голову в фуражке, будто задумался, и казалось, косил он не спеша и легко. Но так казалось: тягуче и напористо шипела его коса.
— За отечество старался, — сказал он. — Святое дело.
И зубы, ядрена мать, скалить тут нечего.
«Жик», — ответила блеснувшая коса Кирьяна. Он спешил, чтоб не отстать от отца, торопливым было и дыхание.
Но он знал: это пройдет. Руки ныли и словно бы сохли, хоть останавливайся.
«Ш-ш-ш, жик, ш-ш-ш, жик», — разносилось над лугом.
Все дальше и дальше медленно уходили они в глубь луга.
Рядами лежала скошенная трава. Роса стекала, в изумрудно-матовой зелени полыхали малиновые клевера, белые ромашки и донники в золотистых сережках.
Никанор остановился, бруском поточил косу.
Кирьян уходил вперед, мокрый до пояса. Налипла на сапоги и галифе нарезанная трава. Под рубахой горячо от пота.
Но вот и Кирьян остановился, достал из-за ремня брусок. Поставил косу, чуть наклонив ее, чтоб удобнее было точить. Текла по холодному лезвию зеленая кровь травы.
«Ш-ш-ш», — зашипела опять коса Никанора.
«Чек-чек-чек», — жестко заскрежетал камень по лезвию.
За лугом распалялась заря. Прямо из травы вырывался пламень с мигающей пепельной тусклинкой. Облака в высоте уже горят, а солнце еще где-то за землей, но чувствуется, как быстро приближается оно: заря дрожит, рубипово отблескивает низ ее, и вот над краем четко прорезался диск и медленно стал выкатываться; отделился от земли свежий багрово-красный шар, и сразу ветром затеплило в лицо Кирьяна, будто бы кто близко-близко Дышал перед ним.
«Киря, перевези».
«Киря, перевези… Киря», — шептала Феня, и радость пронзила ее так сильно, как бывает во сне, когда будят душу видения нежданных желаний.
Так это и есть сон!
Она раскрыла глаза. Лежит на сенном матрасе, там, где легла вчера. Одна, никого нет. Из-под застрех сквозит с росистой свежестью травы смолистая горчинка дымка.
Печи уже растапливают. Пора вставать. Вспомнила сон и улыбнулась: почудится же такое!.. К чему бы это? Задумалась, стараясь угадать судьбу, которая, потревожив так, казалось, ждет где-то с загадкой часа своего. Ведь бывает же — сбываются сны.
«Нужен-то он мне», — подумала Феня о Кирьяне…
А как хорошо было! Не знала прежде, что такая радость бывает, чтоб вот так сладко прознобило каким-то легким светом.
«А корову не проводила. Проспала», — спохватилась Феня.
Торопливо оделась и вышла во двор. Коровы нет — пусто в хлевке: пастух сам вывел. Не слышала даже, так заспалась.
Дворик сумрачен, огорожен бревенчатыми стенами с крышей. Тут и хлевки и сарай для сена и дров. Митин отец строил — Жигарь, как его звали на хуторе, плотник, золотые руки были. Три года тому назад, зимой, пропал по пьянке. Нашли его у дороги. Валялся на снегу полушубок, а сверху — шапка. В одной рубахе стоял, обняв березу, прижавшись щекою к стволу ее, опустив заиндевелую голову. Хоть и пьяный замерз, а не верилось, чтоб среди стужи такую любовь себе нашел, что до смерти выстоял в обнимку с березой.
Два креста на погосте — отца и матери. А третий крест Митя сам на своей жизни поставил, будто бы с каким-то отчаянием губил себя, так подметили люди, как среди ненастья своего гулял и веселился. С чего бы такое?
Кто разберется в чужой душе! Глубока она, да и темна, как речная яма.
Но не вечно молчит душа: терпит, таится, да вдруг тайное и вскрикнет из нее.
Скажет еще Митя свое, будет такая исповедная минута его…
В избе Феня постояла перед зеркалом, накинула на голову косынку, чуть открыв над лбом как солнцем раззолоченные волосы — вьются в ветреном пламени рябиновой ее косынки.
На крыльце кто-то застучал. Это бригадир Никита Мазлюгин.
Вышла Феня. Ясно-то как!.. Ярчат на огороде подсолнухи, а за гарью иван-чай в малиновых отсветах мокрых цветков.
Никита перед крыльцом, стоит, глядит на ее ноги, на которых сонно млеет тепло раннего утра. Отвел глаза.
— Сегодня на ночь хлебозаготовку в Павлиново повезешь. Катька Стремпова поедет да я с Кирькой.
— Косить мне, дядя Никита, — возразила было Феня.
— А государство что жевать будет? Смотри! — пригрозил и снова взглянул на ее ноги, в которых словно что-то вздрогнуло: отступили они. — Кваску нет?
Вошел в сенцы.
Никите под пятьдесят, кряжист, закурчавлена черная борода, скулы в смуглистом румянце, темные глаза с каким-то лютым блеском в косых зрачках.
Феня подала ему ковш с квасом.
Никита подул на всплывшую плесеньку: старый квас, перекис.
— Косить, дура, какого-нибудь парня привадила бы, — и припал к ковшу, от которого поднималась по лицу тень, остановилась у век и дрогнула, метнулась от глаз, высмотревших на стене зарубку. Была эта зарубка похожа на крест с кривым и темным зенком сучка.
— Что за клеймо? — спросил Никита.
— Не знаю, — ответила Феня, хотя знала, что это Митя топором след оставил, чтоб был тут вместо него этот след и глядел… Изба тогда затряслась, как ударил.
Никита поставил ковш на лавку.
— Митрию твоему пить нельзя было.
— Хоть кому, толку-то мало.
— Кому и ничего бывает, — сказал Никита и вдруг, оскалясь, крепко схватил за бока Феню и сразу отнял руки, попятился, заметив, как она взяла ковш.
— Иди, дядя Никита, а то как звездану, что и государства не хватит, так ты полетишь отсюда!
Никита рассмеялся. Зубы как из кафеля, литые.
— Звездани. Да только направление дай куда-нибудь в теплые края. Лимонов тебе оттуда привезу. Будем вместе чай пить и на сеновале прохлаждаться. Или звездани уж куда-нибудь к самородным россыпям. Шапку золота привезу-да в Москву отсюда. Одену, обую, в театр будешь ходить и курятину каждый день есть, вином запивать. А то без направления звезданешь еще в Ледовитый океан. Придется у какого-нибудь медведя белого медведицу отбивать, секретно говоря, для обогрева. Так что убери этот свой ковш от греха подальше и на конюшню давай. Буланчика возьмешь себе на двор. Чтоб накормлен, напоен был, — приказал Никита. — А то, момент, подкосится среди дороги.
Феня вывела коня из конюший. Села верхом и по тропке среди ольховых кустов, с которых стрекала холодком роса по коленкам, спустилась к Угре, где уже звенело в пригретой траве.
На самой середине реки плавится солнце, сверкуче жгут воду огненные стрелы.
«Как счастье, что всем кажется, а не возьмешь», — подумала Феня, глядя на солнце в реке.
Конь напился, постоял в воде, от которой проскальзывала по телу дрожь. Буланчик заржал от радости, вспомнив далекую волю с материнским теплом: так вот похоже ласкает эта вода в ярких зеленых пятнах от отражавшихся в ней кустов. Но еще радостнее Буланчику от рук Фени: она погладила его жесткую гриву.
Давно не баловали его так. Вздохнул и, боясь, что сейчас на него крикнут, как кричали всегда, стал выбираться из воды, — круто, рывком вымахнул на берег.
Прискакала на коне Катя.
— Вечером в Павлиново едем! — осаживая коня, крикнула она и спрыгнула на землю, босая, в цветастой юбке и в майке с короткими рукавчиками.
— Ты рада? — спросила Феня, любуясь ее радостью, как словно бы видела перед собой ребенка.
— Я люблю ездить.
Катя искупала коня. Потом привязала его за повод к кусту, где трава была посочней и погуще, со сладким луговым горошком. Сама решила искупаться.
Разделась за кустом и, прижимая к груди руки, вошла в воду. Коса топорщилась озорной метелкой в изгибе спины, где плавно размыкались бедра, еще тонкие, стройные и гибкие, будто стянутые тетивой.
Катя подхватила косу, увязала ее под косынку, и все тело словно бы посветлело-обнажилась высоко шея с ложбинкой, из которой ржисто расколашивались волосы.
Окунулась и поплыла к середине реки, где плавилось солнце.
Феня хотела уже уехать, но задержалась: интересно было, как доплывет Катюшка до солнца.
Доплыла она, тронула зиявший из воды жар, и сразу огонь рассыпался, и вот снова сомкнулся. Качается жар у самого лица, слепит вспышками.
