Приехали в Павлиново перед полуночью. Рубиново мреет огонек стрелки за станцией. Тут путь на Ельню, а дальше — сам Смоленск в блеске соборов возносит грозную славу свою.
Рядом со станцией — деревенька в кипучей зелени вете/г, желтые ромашки и мурава в проулках босоногого детства.
Кое-где опустелые избы стоят. Окна и двери крестнакрест заколочены досками, разворошена пропревшая солома на крышах.
Где ж хозяева этих изб?.. Кто уехал с близкой дороги в Москву за приманчивым счастьем, кто на стройки, а кое-кого сослали за прошлое, за выстрел из обреза в глухую ночь.
Вот и стоят одинокие избы, даже ласточки не вьют тут гнезд: пугает их чужина, милее им те окошки, где теплой печью пахнет и хлебом и гомонит семья.
Под тополями у коновязи Никита и Кирьян распрягли коней. Сложили под телеги тяжелые хомуты и седелки с парким от пота войлоком.
Стояли тут и другие подводы, в которых мужчины, попыхивая цигарками, и женщины, закутавшись в полушалки, ждали конца ночи. Ждали с истинно русским терпением, превозмогшим когда-то и века татарского ига и многие войны. И еще бог весть через какие кручины пройдет в свою даль это наше терпение с непогубимой красотою во взоре из-под простого платка.
Темнели и на лугу силуэты коней и подвод. Кто встречать приехал, кто провожать-прощаться у вагонов, а кто хлеб привез. Забота теперь — сдать. Никите на такой случаи казенную десятку выдали на поллитровку с закуской для приемщика: не подмажешь- не поедешь, как придерется, что с сором зерно, — весь день тогда на веялке маяться.
Когда кони чуть отстоялись, поостыли, повели поить к колодцу на площади.
Кирьян налил воды в комягу и сам напился из дубового, с железными обручами ведра, привязанного к колодезной цепи.
Цепь льдисто блестела на срубе.
Вода холодная, Кирьян глотал ее с края ведра. Из глубины колодца слышался устрашающий шепот от падавших капель: «Тащи… тащи…»
Напоили коней, сенца им бросили со скошенным овсом, еще не выспевшим, со сладким молочком сока в зернистых метелках.
Возле станции гуляли, разливчато играла гармонь.
Кирьян, Феня и Катя пошли посмотреть, как гуляют.
Никита остался один. Лег в телегу. Укрылся ватником. Холодило ветром с железной дороги, какая-то пустота там, будто кончался за откосом привычный мир, а дальше — зарницы тревожные, города…
— Война будет, — вдруг послышался ему женский голос.
Никита враз приподнялся.
— Это что, сорока тебе на хвосте принесла? — сказал он женщине, которая сидела рядом в телеге.
Она не ответила. Сидела неподвижно, задумавшись, глядела куда-то вдаль, даже показалось Никите, вовсе и не сказала, а так, в дремоте почудился ему голос, и еще ненастнее прозябило туманом с путей, уходящих к западу.
Никита закурил с досады.
— Что, или встречаешь кого? — спросил он женщину.
Она повернулась к нему. Лицо какое-то тихое, скорбное.
— Сына. Проедет тут с войском. В письме писал. Вот другой день жду, а чего-то нет.
— Об этом не больно-то знают, где проедут. Может, тут, может, через Дорогобуж?
— Командир. Он знает.
— Жди, раз знает… А на войну с нами духу ни у кого не хватит. Такой дух нужен, чтоб выше страха был, а то и войско не сдвинешь. Страшно с нами воевать.
— Да, говорят…
Никита на хомут сел — поближе, для большей доверчивости.
— Бабы, что ль, говорят? — сказал он с настороженностью.
— Будто бы бумагу какую-то нашли. А в ней про войну и написано.
— Чья бумага?
— Немцев…
— Не трепи языком, — и Никита огляделся: не слышал ли кто?..
Отошел к коням.
«Чертовы бабы, житья от их языков пет. Так и норовят настроение испортить», — выругался про себя и снова завалился в телегу.
— На бумаге все написать можно. На то и бумага, — высказался Никита, укрываясь с головой ватником, чтоб в таком уединении о приятном подумать… До чего ж Фенька хороша! Вот бы обнять, да ломлива больно.
«Дай поцелую, не вертись, как змея, — и сразу повеседел Никита от этой придуманной близости. — Царевну обниму, королеву. Что хочешь придумаю. Мое! Никто не возьмет. Я тут хозяин… На тебе, Фенька, на конфеты тысячу от несметных моих богатств. Возьмешь! Какая тут баба утерпит. Миллион бы мне. Миллиона нет.
А дай миллион, то и жил бы с простором, как хочу». Никита взглянул из-под ватника: мешки не уперли бы…
А молодежь гуляла.
У самого края откоса скамейка врыта. На ней гармонист сидит, ведет гармонью кадриль.
Катю сразу же подхватил здешний учитель, совсем еще молодой. Закружил в танце.
— Пойдем, — пригласил Кирьян Феню.
Кадриль певуче гадает над кругом, то заторопит горячо, чтоб сходились скорее пары, и снова разлучает, идут друг без друга, и вперед чуть пройдут и назад отступят, повторяя так минутки счастья.
Расходились Кирьян с Феней и сходились, сжимали руки. Кружил он ее сильно и быстро, как слитые проносились мимо гармониста, который все замечал. Какой уж год играет, и сколько пар прошло мимо него к свадьбам, к прощаньям. Уходили одни, и приходили другие, и эти распростятся с кругом, чтоб когда-нибудь в праздничный этот водоворот к другому гармонисту пришли похожие на их любовь дети.
Бывало, незнакомые, вот как эти двое, ворвутся в круг, как метеоры из неведомой дали, вспыхнут тут и уйдут снова в свою даль.
Они уходили по кругу дальше других, к самому краю откоса, скрывались за танцующими, и только светлелся венец ее косынки. Приближались и проносились мимо.
Обдавал гармониста вихрь ее юбки.
Они про все забыли: она на миг вернулась к девичьей воле, а он так ярко встретил ее, сжимал руки и обнимал по велению гармони. Близко видел, как глаза ее наполнялись радостью.
«Красивая ты какая».
«Да», — удивлялась она, как это он говорил взглядом, понимала: душа разгадывала его взгляд.
Разошлись. Она, притопывая, наклонив голову, глядела под ноги. Он ждал, чтоб сойтись с ней, и вот тянул ее за руку, другой рукой брал Феню у пояса, чувствовал, как покорно поддавалась она, чуть откинувшись, закрывала глаза, и тогда казалась, что летит она над землей навстречу гармонью звенящему ветру.
«До чего ж хорошо!»
А когда открывала глаза, Кирьян улыбался ей, и каждый раз что-то новое было в его улыбке. Оглядывала его лицо, чтоб что-то понять, что в нем такое, что от него так сейчас прекрасна эта ночь для нее.
Катя поглядывала на брата. Танцевала она со здешним учителем — Иваном Новосельцевым.
— Увлекся твой брат!
— Красивая, правда?
— Ты гораздо лучше ее.
— Почему же?
— Она красивая, а у тебя душа как нива с добрым зерном.
— Сразу и про душу узнал.
— Другие знают.
— Кто?
— Человек один.
Катя, пристукивая каблучками, спросила:
— Кто же, если не секрет?
Он подхватил ее, высокий в своей белой, перехваченной ремнем косоворотке, и сказал:
— Секрет.
— А тихонько если сказать? — попросила Катя.
Они вышли с круга. Остановились под ненастно шумевшим тополем.
— Вот этот человек так мне про твою душу и сказал, — смотрел в ее глаза он и улыбался. Хоть и молодой совсем, с тонким лицом, но мужество широко дышало в нем.
— Так кто же? — не терпелось Кате узнать.
— Не догадываешься?
— Нет.
— Федя Невидов. Хорошо про душу сказал.
— Любая была бы рада.
— Это любой не скажешь… Скоро приедет. Потанцуем еще?
Давно кричат петухи; ночь кончается, а на станции никак не угомонятся.
Но уж пора: светает.
Гармонист застегнул на ремешок свою гармонь.
— Спасибо, — сказала ему Феня.
— Почаще приезжайте к нам.
— В следующем теперь году, как новый хлеб родится.
Опустело на кругу.
Кирьян хотел остановить Феню. Крепко взял за плечи ее. Под тканью кофты желанно бьется истома.
— Минутку постой.
— Не надо, — отвела она его руки и пошла к телегам. Никита спал. Чужое какое-то лицо во сне, угрюмое, Феня даже на миг остановилась, словно что-то жуткое потянуло ее. Так бывает, когда спит человек, на лице его проступает тайное и затихает в морщинах, в уголках губ, и даже, бывает, близкая смерть чудится в скорбно закрытых глазах.
Чует спящий посторонний взгляд, и мучается, вздрагивает его лицо от чужих глаз.
Никита в бессилии проснуться забормотал что-то, заныл. Кони настороженно прислушались.
Феня отошла, и все успокоилось.
Пришли Кирьян и Катя. Они Новосельцева провожали.
Феня уже легла.
— Шинель мою возьми, укроешься, — шепотом, чтоб не разбудить спящих, сказал Кирьян Кате
— Мне ж тепло, Киря.
Кирьян укрыл сестру шинелью. Закурил, присел на землю под тополем.
«Заботливый, — отметила Феня. — Так вот и за женой будет ухаживать», подумала она с ревностью не к ее счастью.
