— Да, — сказал я себе. — Ага.
Я поискал в городской газете — пришлось просить Руба сходить и купить ее мне, — но ничего подходящего не предлагали. Все было убогое. Работы. Люди. Ценности. Никто не искал новых людей и вещей. И я дошел до того, что задумал немыслимое — попроситься к отцу подрабатывать у него по субботам.
— Еще чего, — ответил отец, когда я к нему подкатил. — Я сантехник, а не клоун и не смотритель зверинца. — Это было за обедом. Он воздел нож: — Если бы я был…
— Да ладно тебе, пап. Я буду помогать.
Тут свое веское слово сказала мама.
— Слушай, Клифф, пусть парень попробует.
Он вздохнул, чуть ли не застонал.
Решение:
— Лады. — Но он тут же помахал вилкой у меня перед носом. — Единственный косяк, дурацкая шуточка, бестолковый поступок — и ты гуляешь.
— Лады.
Я улыбнулся.
Улыбнулся маме, но она расправлялась с ужином.
Я улыбнулся маме, Рубу, Саре и даже Стиву, но они все расправлялись с ужином, ведь дело решилось, да и по-настоящему-то оно не волновало никого. Только меня.
Даже на подхвате по субботам папаша не особо-то был рад меня занимать. Первое, что он заставил меня сделать — сунуть руку в унитаз какой-то старухи и выковырять засор. Это правда, я чуть не сблевал тут же прямо в тот унитаз.
— Вот чертова срань, — скрипнул я себе под нос, а старик только усмехнулся.
— Вступаешь в жизнь, сынок, — сказал он и до конца дня больше не улыбался мне. Потом он поручал мне всю тупую работу типа снять трубы с крыши фургончика, вырыть канаву под домом, перекрыть воду, собрать и почистить инструменты. А в конце дня выдал мне двадцать баксов, да еще и спасибо сказал.
— Спасибо за помощь, сын.
Я обалдел.
Счастье.
— Хотя, конечно, ты и впрямь не шибко шустрый, — он тут же вернул меня на землю. — И не забудь, как вернемся, принять душ…
Прикольный был обед. Мы сидели в фургончике на перевернутых ведрах, и отец заставил меня читать газету. Он выдернул себе странички с воскресным приложением, а остальное бросил мне.
— Читай, — сказал он мне.
— Зачем?
— Затем, что ничему не научишься, если нет у тебя терпения читать. Телик этого не дает. Он крадет у тебя ум.
Незачем и говорить, что я тут же сунул голову в газету и стал читать. Папаша в два счета уволит за то, что не читаешь, когда велено.
Самое главное было, что я не облажался, ну и обогатился на двадцать долларов.
— Ну, через неделю? — спросил я, когда мы вернулись домой.
Отец кивнул.
Заметьте, я и не догадывался, что эта субботняя работа приведет меня к ногам девушки даже прекраснее зубной медсестры. До этого оставалось еще несколько недель, но когда это случилось, что-то перевернулось во мне.
Ну, а в ту первую субботу я вышел на крыльцо весьма гордый собой. И пошел в подвал: там комната Стива, а в субботу вечером его никогда не бывает, и я включил его старое стерео и чуток подергался под него. Подпевал, как подпевают все жалкие олухи, когда никто не видит, и плясал, как конченный балбес. Если никого нет, то и не стыдно.
Я не заметил, как вошел Руб.
И смотрел.
— Жалкое зрелище.
Его голос меня перепугал.
Я замер.
— Жалкое зрелище, — повторил Руб, притворил дверь и неспешно двинул вниз по древним истертым ступеням.
Следом за ним пришел отец со словами:
— У меня для вас четыре новости, ребята. Во-первых, ужин готов. Во-вторых, бегом в душ. Третье… — Тут он посмотрел на Руба, — тебе — побриться. — Я глянул на Руба и заметил клочки бороды, пробившиеся на его лице. Они только начали густеть и сливаться в одно целое. — И четвертое: вечером мы смотрим «Хороший, плохой, злой», и, если кто-то из вас хотел смотреть что-нибудь еще, не повезло — телик занят.
— Нам без разницы, — заверил его Руб.
— Ну, чтобы потом никто не ныли.
— Чтобы никто не ныл, — поправил я.
Крупная ошибка.
— Ты чем-то недоволен? — Старик вытянул палец и сделал шаг ко мне.
— Да почему…
Он сдал назад.
— Вот и ладно. Короче, пошли ужинать, — и, едва мы двинулись к двери, напомнил: — Не забывайте, что ваш старик еще может отвесить вам крепкого пинка, если вздумаете умничать.
Но он, вообще-то, в шутку. Я порадовался.
В дверях я сказал:
— Может, буду копить на стерео, как у Стива. А то и получше.
Отец кивнул.
— Неплохая мысль.
Как бы сурово папаня с нами ни обходился, думаю, ему нравилось, что я ничего не выпрашивал себе просто так. Он видел, что я хочу сам заработать.
Я и хотел.
Бесплатного мне не надо было.
Все равно в нашем доме ничего не давалось бесплатно.
Встрял Руб.
— Ты зачем стерео хочешь, мальчонка? Чтоб так же бессмысленно кривляться и в нашей комнате?
Отец придержал шаг, оглянулся на Руба и схватил его за ухо.
— По крайней мере парень хочет работать, а вот про тебя я даже этого сказать не могу, — и, бросив Руба, закончил: — А сейчас ужинать.
Мы поднялись следом за ним, и мне нужно было вытащить к ужину Сару из ее комнаты. Она была там с дружком, он ее тискал, прижав к шкафу.
Сцена из кино: у меня на шее петля, сейчас будут вешать. Я сижу на лошади. Веревка привязана к толстому суку. Поодаль верхом мой отец, ждет со стволом в руке.
Я знаю, что за мою голову назначили награду и довольно давно, и мы с отцом придумали план: он сдает меня, забирает деньги, а когда меня станут вешать, пулей перебивает веревку. После этого я как-то убегу, и мы все повторим еще и еще в разных городах по всей округе.
Я все сижу с веревкой на шее, в шикарном ковбойском облачении. Шериф, или полицейский, или кто он там, читает мне смертный приговор, и все эти заскорузлые фермеры-табакожуи громко радуются, потому как знают: мне сейчас конец.
— Последнее слово? — спрашивают они меня, но я только смеюсь в ответ.
Потом, еще смеясь, говорю:
— Счастливо. — И, язвительно: — С богом.
Выстрел должен раздаться в следующий миг.
Но нет.
Я нервничаю.
Я дергаюсь.
Озираюсь, вижу его.
Лошадь шлепают, она рвет с места, и через миг я вишу в петле и умираю от удушья.
Руки у меня связаны спереди, я тянусь связанными руками ослабить веревку на горле. Бесполезно. Отчаянно хватаю воздух, хрипя:
— Ну! Ну!
И наконец.
Выстрел.
Все по-прежнему.
— Задыхаюсь! — шиплю я, но отец уже скачет к толпе. Стреляет еще — на этот раз веревка лопается, и я падаю.
Шлепаюсь оземь.
Глотаю воздух.
Дышу.
Красота.
Вокруг свистят пули.
Я протягиваю руки отцу, он на скаку закидывает меня на лошадь.
Общий план (на камере).
Смена кадра.
Кругом все тихо, отец сжимает в кулаке с дюжину сотенных бумажек. Одну дает мне.
— Одну!
— Все верно.
— Послушай, — говорю я, — я думаю, мне хоть как полагается больше — в конце концов, это я болтался там в петле.
Отец улыбается и отшвыривает жеваный окурок сигары.
Отвечает:
— Ага, зато я отстреливаю веревку.
Я стою посреди пустыни и только сейчас чувствую, как болит спина после падения.
Отец уехал, я один, целую банкноту и говорю:
— Чтоб тебя, приятель.
И куда-то бреду, жду следующего раза и надеюсь, что до него доживу.
3
Я и забыл, что они там.
Вспомнил, что они там, только когда на следующее утро лежал в кровати с дикой болью в спине от вчерашнего рытья канав. Не знаю, почему вспомнил. Просто вспомнил, и все. Картинки. Фотки.
Спрятанные под кроватью.
«Картинки», — сказал я себе и, не задумываясь ни на миг, слез с кровати в темноте, хотя уже понемногу светлело, и достал картинки. Фотки всех женщин, что были в каталоге купальников, который нам прислали по почте на Рождество. Я его тогда прибрал.
Улегшись снова, я рассматривал всех этих девиц, с выгнутыми спинами, улыбками, волосами, губами, бедрами, ногами и всем прочим.
Я видел там зубную сестру — ну, не по правде, конечно. Представил ее там. Она бы туда подошла.
— Господи боже, — прошептал я, долистав до одной. Я глядел на нее, и мне было по-настоящему стыдно оттого, что… не знаю, отчего. Просто это показалось мне вдруг какой-то гадостью — проснувшись затемно, первым делом, пока весь дом еще спит, глазеть на фотки женщин. В рождественском каталоге, не где-то. Рождество было почти полгода назад. Но я все равно листал и смотрел. Руб на своей половине комнаты еще храпел без задних ног.
