неловкой обстановке рабочей кухни, за ожиданием протяжного гудка микроволновки.
Кэмерон, физрук, который постоянно носил шорты – даже на собеседование в них пришел, – первым заметил нас, когда мы вошли в корпус подготовишек. Я взглянул на Сандру – она едва сдерживала немой крик. Мы подошли к нему с диким желанием съежиться и исчезнуть.
– Куда это вы двое направляетесь? – спросил Кэмерон с намеком. Вечно он намекал на что-то неприличное.
– Домой, – ответил я. Кэмерон многозначительно поднял брови. – Я иду к себе домой, – добавил я, отметая двусмысленность.
– Ладно, увидимся.
– Он так раздражает, – сказала мне на ухо Сандра, когда мы отошли.
Закатное солнце принесло пронизывающий до костей ветер. Фонарные столбы тянулись вверх, словно огромные поникшие цветы; их тусклые лампы едва освещали дорогу перед нами. В совместном молчании мы шли через небольшой парк с пожухлой травой, краснокирпичными арками и железными скамейками, где бездомные, одиночки и просто гуляющие собирались и опрокидывали содержимое пивных банок в недра своих тел. Мы шли вдоль аллеи, мимо призрачных фигур в капюшонах и многоэтажных кварталов, в ловушках которых гибли тысячи мечт; мимо тюремных решеток окон; мимо паба и курильщиков, смотрящих с вызовом, осмелишься ли зайти; мимо забегаловки, у забегаловки, через дорогу от забегаловки; мимо хипстерского кафе с блюдами из авокадо и пряной тыквы; мимо фанатика с Библией на углу, жаждущего спасти души прохожих; мимо автобусной остановки, где уставшие тела сидели в ожидании, когда их боги заберут их домой, и где стоял мужчина, который каждый день между 15.30 и 19.30 кричал: «Удачи вам! Удачи вам!» – всем и в то же время никому; мимо светофоров на перекрестках, где машины почти всегда проезжали на красный; к глотке станции метро, которая тихо шептала колыбельную или песню, зовя нас домой.
– Вот и вечер пятницы. Что будешь делать? Тусить в городе? – спросила Сандра. Посмотрела на меня: глаза ее округлились, а зрачки расширились, словно навстречу яркому свету.
– Я иду домой, – ответил я, понимая, что ей хотелось услышать совсем не это.
– Ясно. Тогда хороших выходных, – произнесла она с досадой, уходя в себя.
Воздух наполнился густым напряжением, словно дымом от лесного пожара. Я обнял ее и ушел.
Глава 3
Жилой комплекс Пекривер, Лондон; 8.15
Я глубоко вдохнул и открыл дверь. Было темно и тихо, только лунный свет проникал сквозь окно в коридоре. Я прошел в свою комнату и рухнул на кровать, подобно мешку кирпичей с большой высоты. Плечи напряглись, словно их стиснули два огромных зажима. Я лежал, смотря в потолок и плавая где-то меж грез и сновидений, меж колыбельных и песен, между настоящим и будущим.
– Я так устал, – простонал я. Закрыл глаза и увидел в темноте искры света, рассыпанные по комнате, созвездие светлячков; мерцание Пояса Ориона и Кассиопеи. Меня позвали: крик вибрацией пронзил тело и отозвался эхом в комнате.
– Да, мами, – прорычал я. Она постучала и вошла.
– Tu dors? [2] – прошептала она. Я молчал, только кивнул в ответ и притворился, что засыпаю. На секунду она застыла, затем вышла из комнаты. Я медленно поднялся и сел за стол в углу. Свет не включил, пусть луна освещает мне путь. Я чувствовал свинцовую тяжесть, словно тонул в пахучем застойном бассейне. На столе, ворвавшись во всепоглощающую тьму, загорелся экран телефона.
Чем ты сегодня занят? Мы идем пить. Подтягивайся.
Эй, так что ты там делаешь?
Ладно. Ну и молчи. Оставь в непрочитанных…
У тебя все ок? Ты не пишешь.
Бро, мне нужна твоя помощь.
Сообщения хлынули потоком. После каждого меня затягивало все больше и больше, я тонул. Взял телефон и выключил, затем потянулся к упаковке сидра, который купил по дороге домой. Всего одну. Потом еще одну. Я сидел в уютной темноте, она сжимала меня, как властная любовница.
Приехал я поздно, но хотя бы приехал. У входа меня живо поприветствовали какие-то новые люди, будто я случайный прохожий. Я сел на стул в заднем ряду, за скамейками. Пастор Батист стоял у алтаря и смотрел вверх, будто между ним и небом не было потолка. Музыканты играли: напоминающий Фила Коллинза [3] барабанщик в отдельной будке; пианист, качающий головой из стороны в сторону, как Стиви Уандер[4]; электрогитарист с расплывчатыми рифами Джими Хендрикса[5]; акустический гитарист, бьющий по струнам с чувством, как Рей ЛаМонтейн[6]. Они аккомпанировали юному хору сестры Делорис, как я ее называл, потому что реальное ее имя всегда от меня ускользало. Ее исполнение «Oh Happy Day» [7] как минимум напрягало, а как максимум вполне могло быть репетицией к третьей части фильма «Действуй, сестра» [8]. Я увидел мами в первом ряду, со сложенными в молитве руками. Она хлопала в такт музыке. Пастор Батист медленно поднял микрофон. Он говорил мягко и протяжно, но с уверенными басовыми нотками в голосе.
– Сегодня мы будем читать «Послание к Римлянам», глава десятая, строфы девять и десять. Начнем чтение во имя Отца, Сына и Святого духа. «Ибо если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься, потому что сердцем веруют к праведности, а устами исповедуют ко спасению».
Пастор Батист закончил чтение и закрыл Библию. Паства ждала. Все в помещении замерли, затаились, а я наблюдал за ними, как чужак.
– Семья, позвольте рассказать о случае, когда Господь спас меня… Те из вас, с кем мы знакомы хорошо, знают, что я был тот еще хулиган. Заблудшая душа на службе своего эго, алчности и примитивным потребностям. Мой путь к вере был не без препятствий, семья, но промысла Божьего без них не бывает.
– Аминь, – послышался чей-то голос, остальные тут же подхватили.
– Но те, кто служит Господу в этом мире, да будут награждены изобилием в мире ином. Так было обещано.
– Аминь! – воскликнула паства.
Пастор Батист продолжил:
– Был прохладный осенний вечер, возможно, даже ночь. Помню только, что давно стемнело, и ветер завывал, подобно дикому зверю. Я сидел посреди холодной аллеи, прислонившись к фонарному столбу, в агонии и отчаянии. Секс, алкоголь, наркотики, долги, драки – что угодно, все это было в моей жизни. И тогда я услышал голос, очень четкий и ясный. Он прорезал окружающий шум, как алмаз прорезает стекло. Не могу сказать, что поведал этот голос, но я услышал его и внял ему. Понял, что не могу дальше идти по такому
