— Што така командировка? Отша, баешь, в камандировку ушлали? Это када камандир отшилат. А на школь, нихто не ведат. Вернётша твой отеш, вернётша. Иных отшилают, дак те не вожвиртаютша, а ён придёт. Шкора. В школу не ушпешь пойтить, милай шын. У наш многи в тех командировках нонше. Ён в ахвишерах не шлужил, молод был ишшо. И бешпартейнай. Шкоро жди ево.
Бабкина беседа успокоила меня. А поскольку мама запретила мне упоминать о командировке, то ей я ничего о разговоре с Герасимовной не сказал. Ждал и дождался. Отец вернулся исхудавший и щетинистый. В грязной, с остриженными полами шинели и каком-то тряпье. И стали мы жить как раньше.
…Мама, выслушав моё сбивчивое откровение о роднике, строго посоветовала:
— Займись лучше делом. И запомни: обзывать людей нельзя, это неприлично. Мало ли кто на кого похож.
— А курицу можно тётей Таней называть? Или тётю Таню курицей?
— Ни в коем случае, — отрезала мама. — В чулан запру к паукам, если такую глупость сморозишь. Понял?
— А ворону — бабушкой Герасимовной? Или бабушку Герасимовну — вороной?
— Тоже нельзя, и забудь об этом. Она старый человек, а пожилых надо уважать.
А как можно забыть такое: я сорвал, давно, возле забора алый цветок мака, а он, оказывается, бабке принадлежал? Она очень рассердилась и хрипло закричала на меня: «Лешов шын! Вот я тебя ужо хвороштинай!» Я бросился наутёк. Мне побластилось, что сей миг старуха превратится в громадную чёрную ворону — уже превратилась! И вот-вот клюнет меня сверху, схватив за плечи полированными кривыми когтями. И я увидел эти когти, впившиеся в моё тело, и вскрикнул. А оглянувшись, заметил, что бабка и с места не сдвинулась, а лишь припугнула меня, — скрипучий голос её слышался издалека.
Мама ещё в Кунгуре не доверяла моим рассказам, потому что я не раз пытался убедить её в том, чего не было, что лишь вспыхнуло и пронеслось в моём воображении. Но тогда, повторяю, я и сам не всегда отличал, что существует на самом деле, а чего нет и не может быть.
— Ничего не понимаю. Ну-ка идём… — недовольно произнесла мама, услышав про ручеёк, ведь я её от дела оторвал — от стирки. А она этого очень не любила, чтобы её никчёмными вопросами отвлекали, и негодовала каждый раз.
Мы вышли в общий коридор. Бабка Герасимовна, варившая для внуков на примусе овсяную кашу и слышавшая наш разговор, проскрипела:
— Этто Татиана швоевольнишат. Мало ей швово-то надела, от мира даденного, дак она у робят последний лужок отхапала. И Толькю впутала.
Услышав имя соседки, мама сразу повернула назад. Я — за ней.
— Будет тебе, Юра, из-за пустяков, — недовольно сказала она. — Не порть мне выходной день.
— Но это не пустяк, — горячо возразил я, — это наш ручеёк. Всех. А не её. И не Толяна.
— Прекрати. Из-за чего сыр-бор? Из вашего ручья и воробью досыта не напиться. Какой от него прок?
И, укоряюще поглядев мне в глаза, добавила:
— И в кого ты такой настырный? Всё тебе больше других надо. Ох и набьёшь себе в жизни шишек… Иди играй во дворе. И не мешай мне.
Мама, мама… Не понимала она, как выручал нас, защитников «крепости» (кучи бутового камня) родничок, когда мы, прижимаясь всем телом к земле, чтобы не засёк «противник» (не могли же мы назвать друг друга «фашистами»), подползали к роднику с всамделишной солдатской фляжкой в зелёном брезентовом чехле (ещё с германской войны сохранилась в семье Богацевичей) и нацеживали её колпачком дополна, под пробку. Крепостью мы звали груду бутового камня, привезённого незадолго до войны для строительства в нашем дворе нового здания, но так никогда и не возведённого. До чего же вкусной была та вода из родника! Она прибавляла нам сил, и мы вновь бросались на «врагов» — чащобу крапивы и репейника — и крушили их кривыми саблями, изготовленными собственноручно из бочечных металлических обручей.
Мама не уставала повторять, чтобы ни я, ни братишка, которому исполнилось уже шесть лет, не пили из источника воду, якобы кишащую заразными микробами. Но мы не то что с удовольствием — с наслаждением всасывали, вытянув губы трубкой, воду из лунки — и ничего! Только песок иногда похрустывал на зубах. Да откуда было взяться зловредным микробам? Ведь их мог подбросить лишь диверсант, а мы бдительно охраняли свой ключик, маскируя лунку листьями лопуха, — чужаку ни за что не обнаружить! Вот такой любимый чудесный родник был у нас. Был… В его исчезновение, несмотря на очевидность, не хотелось верить. Но пришлось.
Ещё накануне я нацелился преподнести маме подарок — к обеду нарыбачить на уху. Поэтому, подхватив снасти, потрусил к реке, на своё заветное место у водокачки, пока его никто не занял. Стоя по щиколотки в чёрном иле, я думал не о вёртких пескаришках, не о сопливых ёршиках, так и норовящих выскользнуть из пальцев, и не о красноглазых окунях. И не мечтал, как обычно, о поимке опасного — в омут, как говаривают, не затащил бы — в полпуда усатого сома, а всё видел нашу исковерканную заступами полянку. Меня сверлил вопрос: «куда делся родник и можно ли его возродить?». Без разрешения мамы.
К обеду не удалось натаскать даже на скромную ушицу, попались с десяток — всего-то! — пескаришек и ёршиков. Одна мелочь.
Спрятав связку рыбёшек в мешочек, чтобы не отняли взрослые парни, — случалось и такое на берегу Миасса, я помчался домой.
С минуту задержался на том месте, где ещё недавно жил ключик, но там ничего не узрел, кроме врытых в землю камней. Площадка была утоптана чунями. Толян, наверное, с восхода солнца трудился.
Присев на корточки, я принялся разгребать подсохшие сверху комья, но ко мне решительно приблизился Бумбум. За всем происходящим во дворе он постоянно, как и его мамаша, наблюдал из окна.
— Проваливай отсюдова. Мы здеся картошки посадили. Не видишь чо ли?
— Это не ваша поляна, а всех ребят двора… Вы у нас её отняли.
— Из наших окошек видная, значит, наша. Чеши отсюдова, а то как дам! Бум! Бум!
Я безошибочно почувствовал, что стычки не миновать. А мне, признаться, так не хотелось ссориться, не то что драться. К уличным дракам, которые нередко приходилось видеть, я всегда испытывал отвращение, и преодолеть его стоило мне обычно больших усилий. Когда приходилось защищаться — тогда другое дело. Даже, если мне доставалось больше, — не отступал.
— Всё равно отдадите наш родник… Он не твой и не тёть-Танин, а всех ребят.
— Вот вы чо получите: на — выкуси! — Толька злорадно сунул мне под нос грязный кукиш. — Мы будем с голоду подыхать, а вы — на полянке валяться? Ишь чо захотели… Обрыбитесь!
— Толькя! — окликнула сына тётя Таня, наблюдавшая за нами из растворённого кухонного окна. — Брось ты его, не связывайся с сопляком! Подь сюды, вешши примай…
Рыжий неохотно отошёл от меня с видом победителя. Сколько же в нём было злости и уверенности в своём превосходстве над нами, кто помладше.
Тем не менее я утвердился мыслью: родник надо спасти. Но сейчас, днём, невозможно этим заняться — Толян не даст, помешает, драку затеет, побьёт.
Вечером я незаметно, крадучись возле забора, принёс из сарая лопату и спрятал её в лопухах. Тётя Таня, днём и ночью подсматривавшая в окна, не «засекла» меня.
Долго не спал, выжидая, когда все в доме угомонятся и наступит тишина. Пробрался по тёмному коридору (электричество в доме ещё в сорок первом отключили) и вышел на крыльцо. Насколько жарило днём, настолько похолодало сейчас. Кругом — тьма непроглядная, нигде не единого огонька. И лишь отчётливо доносились тоскливые паровозные гудки с далёкого железнодорожного вокзала.
В холодных мокрых лопухах нащупал черен заступа. Жутью веяла молчаливая тьма, затопившая всё вокруг. Только, усыпанная светляками, мерцала голубая крапива, коварно обжигавшая голые ноги. Пронизывающая насквозь ночная майская свежесть заставляла мои зубы выбивать дробь, и я не хотел признаться себе, что лихорадит меня от страха. Страшила неизвестность того, что может вдруг произойти с тобой в любой миг. Я принялся подбадривать себя: нельзя поддаться страху и отступить. Вот отброшена первая лопата земли, вторая, третья… Кр-р! Заступ наткнулся на что-то твёрдое. Камень! Понятно, для чего кажилился[2] Бумбум, притащив глыбу из нашей «крепости». Предательские, скрежещущие звуки соприкосновения металла с камнем заставляли чаще и громче колотиться сердце. Чего я опасаюсь? Что меня застанут за этим занятием? Наверное. А может быть, настораживали темнота и тишина, нарушаемая пением сверчков.
Работа оказалась не из лёгких. Мне удалось обкопать каменную глыбу со всех сторон, но не хватало силёнок поднять и вытолкнуть из ямы. Я быстро выдохся.
Чуть не плача от досады, ругал себя, что не догадался пригласить на подмогу кого-нибудь из друзей. Вовку Бобылёва, к примеру. Вдвоём-то мы быстрее навели бы порядок. Да и не так страшно, когда рядом друг. И всё-таки, собрав все силёнки, мне удалось выкатить скользкий и невероятно холодный камень на поверхность земли. После этой победы я побежал к уличной колонке — смыть грязь. Извазюкался весь. Застанет меня в таком виде мама — беда! Хлебнул бы слёз.
