Домой прокрался незамеченным. Сразу забрался под одеяло к тёплому спящему братишке, но долго ещё не мог унять дрожь.
Проснулся я поздно и сразу пошёл посмотреть, что там во дворе.
Бумбум уже успел заровнять яму. Увидев меня на крыльце, погрозил поднятой лопатой. Я не пошёл к нему объясняться. Не хотелось громкого скандала. Двор показался мне неуютным — как никогда.
Удивительно, но все словно не заметили исчезновения родника. И никто из взрослых за него не вступился. Выходит, он никому из нашего дома не нужен, — горестно подумал я. Или тётя Таня самая сильная, и её все боятся?
Долго, очень долго не мог примириться с исчезновением ключика, будто потерял что-то невосполнимое, своё, неотделимое. Друзья разделяли мою озабоченность.
Но в том же сорок втором нам удалось отвоевать у Даниловых родничок. Но об этом в другом рассказе.
…Через много лет, приезжая в город своего детства, чтобы проведать родителей, я каждый раз вспоминал с грустью о давно не существующем источнике, о котором, вероятно, все прочно забыли.
Под окнами тёти Тани ещё в шестидесятые направо вдоль тропинки росли то картошка, то цветы на продажу, то появился обнесённый металлической сеткой загон для десятка кур на том месте, где когда-то бил ключ. Их разведением одинокая тётя Таня занялась вместе с сожителем — пенсионером Андреичем, суетливым и суесловным мужичком, такого же с ней ростика, — отчаялась ждать своего Ивана, да и сына уже не было в живых и ни за кого она не получала никаких государственных пособий — ни копейки.
А меня в каждый приезд подмывало воскресить родник. Хотя в сооружении из металлических предметов, намертво связанных проволокой, виднелась какая-то не просыхающая лужица, из которой пили, задрав головы, куры и цыплята. Однажды я поведал о ключике Андреичу, ибо он вёл хозяйство. Но лукавый пенсионер повздыхал нарочито и улизнул от прямого ответа. Деловой и практичный, он не пожелал рушить курятник. Ради чего, спрашивается?
А если бы мне даже удалось вывести на свет божий весь ключик, то, во что превратил бы его куровод Андреич, — в такую же загаженную поилку для своих хохлаток?
Да и родители упросили меня не лезть на рожон, не тревожить и не раздражать соседей.
Минуло ещё десятилетие. Скончался от сердечного приступа Андреич. Переселили в новые квартиры оставшихся обитателей дома, и, несмотря на сопротивление тёти Тани, его разломали.
Рядом с руинами до середины восьмидесятых ржавел металлический скелет курятника, сработанный хозяйственным Андреичем — на века — из старых железных кроватей, оконных решёток, — всё это он насобирал на помойках.
Теперь, кажется, можно беспрепятственно вызволить ключ. И я решился. В нашей сарайке нашёл тяжеленный лом, которым в юности зарабатывал деньги на приобретение книг, и с чмоканьем через вагу вывернул каменюку, заткнувшую родник почти на полвека. Выждав, когда муть осядет, я лёг на рыжий помятый бурьян и напился досыта. Вода осталась такой же студёной и вкусной, как в далёком детстве, в том роднике возле уже не существующего дома, в котором прошла большая часть моей жизни.
Ещё долго я сидел возле ямки, наполненной студёной водой, и в ней, как в очень далёкие годы, под тончайшей колышущейся слюдой поверхности безостановочно веселились пляшущие разноцветные песчинки. Он снова ожил, надёжно охраняемый непролазным, дремучим бурьяном, заполонившим покинутый всеми, кроме Васильевых и Бруков, двор. Кому родник нужен, чью жажду утолит, кого обрадует? Ведь на руины никто не захаживает. К тому же через некоторое время здесь, несомненно, воздвигнут бетонные коробки деловые предприниматели, а землю вокруг закуют в асфальтовый панцирь. Навсегда.
1986 год Огонёк
На позиции девушкаПровожала бойца.Тёмной ночью простиласяНа ступеньках крыльца.И пока за туманами видеть мог паренёк,На окошке на девичьемВсё горел огонёк.Парня встретила славнаяФронтовая семья,Всюду были товарищи,Всюду были друзья.Но знакомую улицуПозабыть он не мог:«Где ж ты, девушка милая,Где ж ты, мой огонёк?».И подруга далёкаяПарню весточку шлёт,Что любовь её девичьяНикогда не умрёт.Всё, что было загадано,В свой исполнится срок, —Не погаснет без времениЗолотой огонёк.И просторно и радостноНа душе у бойцаОт такого хорошегоОт её письмеца.И врага ненавистногоКрепче бьёт паренёкЗа советскую Родину,За родной огонёк.
Запретная зона[3]
Памяти брата Станислава, погибшего от руки пьяного милиционера и равнодушия врача-хирурга
1942 год, начало лета
Мы с братишкой долго бродили вокруг огромного квадрата заграждений из кое-где порыжевшей и пачкавшей руки колючей проволоки. Часовые перестали обращать на нас внимание — много пацанов и девчонок топталось возле огороженного здания городского цирка, с огромным куполом, недавно, кажется летом или осенью сорок первого, превращённого в казарму. Вернее, как были осведомлены все свободские пацаны, в учебный центр, где тренировали будущих лыжников-диверсантов.
Помещение цирка было мне знакомо, до войны мы часто, по воскресеньям, всей семьёй ходили на весёлые представления. Особенно мне запомнились дуровские дрессированные звери, акробаты и клоуны. Теперь же здесь призывники учились мастерству воевать с фашистами, и в их числе наш отец.
Сами видели два дня назад, как он в строю взвода промаршировал в открытые проволочные же ворота. Странно однако, что он не заметил нас, — мы бежали рядом до самого КПП и азартно кричали: «Папа! Папа!» И хотя перепоясанный ремнями командир, шедший сбоку, сердито махнул на нас рукой, мы продолжали неустанно выкрикивать это слово, тщетно пытаясь привлечь внимание отца, громко, вместе со всеми певшего:
— Дальневосточная! Смелее в бой!..
Мы при первой же возможности проходными дворами промчались на площадь Павших, посредине которой грузно возвышалось, пожалуй, самое большое в городе деревянное строение со сферической крышей. Но сейчас подходы к нему со всех сторон были перекрыты — не прошмыгнёшь, не перелезешь. Да и вооружённые часовые под дощатыми грибками по углам зоны отгоняли, грозя пальнуть. «Стой! Запретная зона», — предупреждали фанерки с чернильными потёклыми надписями на столбах запретки.[4]
А мы упорно рыскали вокруг неё, соображая, как пробраться внутрь.
— Идём ещё попросимся, — предложил Славик, которого я по давней привычке держал за ладошку, таская всюду за собой.
— Бесполезняк. Опять гайнут[5] от капэпэ… Да ещё по шее накостыляют. Один путь — через запретку.
— А проволка? — недоверчиво спросил Славка. — С колючками вострыми.
— А мы — по-пластунски. Как на фронте. Земля-то — заметил? — рыхлая. В ней запросто можно и грабками[6] проход сделать.
Братишка поколебался секунду и согласился:
— Я с тобой!
— Идёт. Вторым номером. За мной.
Понимаю: ему, чай, тоже не терпится отца повидать.
В моём лёгком воображении мгновенно возникла картина, как мы пробирёмся в зону. Лишь бы часовой не засёк. Я отметил про себя, что иногда один из часовых покидает свой пост, тот, что ближе к КПП. Надо лишь дождаться такого момента — и… А уж отца-то мы непременно разыщем, пусть в цирке даже окажется тыща красноармейцев.
Чем отец занимается сейчас? Наверное, пулемёт «Максим» разбирает на части, смазывает и снова ловко и быстро собирает. «Товарищ командир, пулемёт к бою готов!» — «Молодец!»
И тут я, как бы переключившись из воображаемой обстановки в действительность, замечаю, что под тем самым грибком, что ближе к КПП, пусто. Вот это удача! Я взялся за проволоку — боязно! Вдруг другой заметит и бабахнет? В меня-то едва ли попадёт, а вот Славик, он не такой шустрый, увалень. Но желание немедленно встретиться с отцом вытеснило последние колебания, и я командую братишке, почему-то шёпотом: «Ложись!»
Место мне показалось вполне подходящим — посредине от сторожевых грибков и самое близкое к округлой цирковой стене.
Повернувшись на бок, я приподнял над собой нижнюю проволоку, развернулся по часовой стрелке, пропустил вперёд Славика, на животе подполз ко второму ряду колючки, проделал тот же манёвр.
— Не поднимайся! — приказал я брату. — За мной! На локтях ползи.
Извиваясь телом в нагретой солнцем пыли, мы приблизились вплотную к цирковой стене и лишь тогда распрямились и огляделись.
Часовой маячил лишь под одним грибком, почти спиной к нам, поэтому мы не спеша отряхнулись и направились вдоль стены в сторону КПП, так же крепко держась за руки. Никто из встречных нас не остановил, даже не окликнул.
