— Так точно, все исполнено… Никаких-х-х… Даже не пикнул. Хотя как теперь без повара. Где теперь нового будем искать?..
— Все, молчи! Не твое собачье дело. Где будем там и будем. А я знать ничего этого не хочу… — Матильда даже чуть привстала на диване. Она бросила на Марину внимательный взгляд.
— Здесь все, — он показал Матильде шкатулку, которую держал в руках.
— Молчи, Обжора… пошел наверх.
Хотя Матильда называла мужчину Обжорой, он выглядел не то что толстым, а даже наоборот худым: мелкие черты его лица, востренький носик с ввалившейся переносицей, тонкие тесемочки губ, мелкие глазки и особенно эта не сходящая с лица улыбка… Парочка, конечно, была странная: муж-подкаблучник с лицом ненасытного садиста и жирная Матильда. Обхохочешься!
Обжора неслышно вышел из комнаты, унося шкатулку. За ним бесшумно закрылась дверь, но Марина как загипнотизированная продолжала смотреть на эту закрытую дверь.
— Что же ты, милочка, халву не кушаешь, — сказала Матильда, как-то слишком уж ласково на нее глядя.
— Спасибо, я наелась.
— Так что я хотела сказать, я мысль свою не закончила, — оживилась Матильда. — Вот Обжора, — она мотнула головой в сторону двери, за которой исчез ее муж. — Ему все равно, что жрать, он существо элементарное. Есть примитивное чувство голода, которое можно заглушить, нажравшись… все равно чем и как, лишь бы много. Причем, существу элементарному с примитивным и буквальным вкусом Обжоры все равно, будет ли он есть нежнейшее мясо лебедя по-гамбургски с изюмом, акулий плавник в мексиканском соусе или картошку с постным маслом и куском жаренного мяса из морозилки — ему нужно набить живот. Пробуя, например, марешаль из рябчиков, элементарное существо скажет, что он по вкусу напоминает курицу. Хотя это абсолютно не так, просто в своей примитивной головке из своего ограниченного количества вкусов он выбирает что-то, к чему этот вкус можно привязать. Он никогда не ощутит настоящего вкуса, ему это не дано да и не нужно.
— Так что же ему делать? Ничего не есть? — Матильда все больше нравилась Марине, она уже не обращала внимания на ее необыкновенную толстоту.
— Пусть ест вареную полбу. Миллионы элементарных существ, которые бродят по планете, не смогут отличить медведя на косточке от промороженной баранины. Человек цивилизованный, интеллектуальный и духовный должен развивать и утончать свой вкус. Утонченность, если человек хочет, конечно, достичь радости и блаженства, нужна во всем — в любви, например. Если жена сантехника привыкла к примитивным грубым ласкам мозолистых рук малоразвитого мужа, то попавшийся на ее пути изощренный сластолюбец окажется непонятым. Жена сантехника просто не способна будет ощутить тех тонких еле уловимых ласк губ, прикосновений и поглаживаний кончиками пальцев, тихого шепота… Ее нужно дерзко завалить на спину и сделать свое дело однообразно и скучно, как она привыкла, тогда она получит долю своего простого удовлетворения. Конечно, любовные утехи приятны, но более изощренно, продолжительно и надежно наслаждение, которое мы испытываем, принимая тонкую пищу, идеально приготовленную, когда мы способны распробовать и распознать все ее оттенки. И удивительно, что музыка вкуса состоит, как принято считать, всего из пяти вкусов, при смешении которых и создается этот невообразимый восторг тела и души. Это горький, — Матильда стала загибать на руке пальцы, — сладкий, соленый, кислый и пятый, который встречается очень редко, например, в сыре "Пармезан", это вкус умами. — Она показала толстую руку с растопыренными пальцами. — И из этих пяти вкусов складывается эта изумительная музыка вкуса. Иногда кажется все, это предел — более великого наслаждения ты не испытаешь никогда… Но проходит чуть времени и ты уже находишь нечто другое, более нежное, с более своеобразным запахом и вкусом. Причем, с возрастом это не притупляется и не надоедает, а наоборот оттачивается и утончается. Ведь самое главное заострить свой вкус, довести его до предела возможности и прозрачности. А предела здесь не бывает. Ты ешь каждый день, и каждый день ты можешь работать над собой и получать удовольствие, сравнимое с блаженством. Ну, если хочешь, с чувством восторга или с оргазмом — что тебе больше нравится. Но этому нужно учиться, а не превращать еду в физический акт. Ведь есть соитие по любви, а есть акт нужды.
Матильда замолчала.
— Как вы интересно рассказываете, я никогда не задумывалась об этом. Но почему вы сравниваете наслаждение вкусом с музыкой, ведь музыкальная гармония — одна из совершеннейших искусств. Недаром в живописи всего четыре краски, из которых складываются цвета, а в музыке семь нот, поэтому она совершеннее.
— Ну-у, это большой вопрос о совершенстве. Но ты заметила правильно, потому что на самом деле вкусов не пять, а семь, как и музыкальных нот, — она выдержала паузу. — Да их семь, но два других вкуса находятся… как бы это тебе сказать… по ту сторону морали и здравого смысла.
— Я не поняла, — улыбнулась Марина.
Матильда тоже улыбнулась, открыв ряд мелких желтых зубов.
— Есть вещи тайные, только для избранных, — уклончиво проговорила она.
— Я думаю, что не каждый может научиться есть. Вот мужа своего вы не смогли научить, — сказала Марина, переводя разговор.
— Мы не так давно вместе, но он способный мальчик. Я думаю, он научится… У тебя очень красивые волосы. Они полны силы и цвет необычный с голубоватым отливом. Просто отличные волосы. Отличные…
— А этот… — Марина замешкалась, подбирая слова. — Этот Обжора, разве не ваш муж?
— Обжора муж? Господи, как ты могла подумать?! — Матильда звонко расхохоталась. — Это элементарное не может быть мужем. Он может быть только слугой.
— А кто ваш муж?
— Послушай, я же не спрашиваю, зачем ты пришла? — как-то ехидно сузив глаза, проговорила Матильда.
Ощутив движение за спиной, Марина обернулась. Через комнату свободной походкой, широко размахивая руками, шел Максим. На нем был элегантный пестрый костюм, он немного похудел, но это ему пошло на пользу.
Максим, не обращая внимания на Марину, подошел к Матильде, склонившись, обнял ее за шею и поцеловал.
— Как я соскучился, моя прелесть.
— Я тоже, дорогой. Если бы не твоя бывшая жена, совсем бы от скуки умерла.
Максим повернулся к Марине и поправил очки.
— Зачем ты здесь? — спросил он, но как-то бесстрастно и отчужденно.
Марина молча смотрела на него, не отрываясь. "Но этого не может быть, здесь какая-то ошибка. Она ведь в два раза старше его… И потом, вообще… — Марина смотрела то на Максима, то на развалившуюся на диване Матильду. — Да нет, этого просто не может быть!".
— Зачем ты пришла? — вновь повторил Максим.
— Я думала… Я хотела… Ты ушел — я не знала что думать.
— Теперь знаешь? — холодно сказал Максим.
В волнении она встала. Марина была бледна, широко открытыми глазами она смотрела на Максима. Он поправил очки.
— Неужели непонятно — между нами все кончено. Давно. Ты взрослая женщина, ты должна понимать такие вещи…. Я ведь просил Сергея объяснить тебе.
— Я все поняла, извини. Я, конечно, сделала глупость…
Марина заметалась в поисках пальто, запуталась, надевая его, руки дрожали. И уже одевшись, вдруг сделалась абсолютно спокойной и, засунув руки в карманы, вызывающе с ухмылкой стала глядеть то на Максима, то на спокойную так и не переменившую позы Матильду.
— А приходи к нам на свадьбу, — проговорила Матильда. — В пятницу, в шесть часов, повеселимся.
Марина, не изменив вызывающей позы, улыбнулась через силу и вдруг расхохоталась, стараясь сделать это громко и дерзко — уязвить, обидеть этим хохотом. Потом повернулась и, похохатывая, зашагала к двери. Возле двери оказался Обжора. Он все так же был в костюме, и садистская усмешечка еще не сползла. Марина, пыталась обойти его, отступила вправо, но в это же мгновение Обжора бросился в ту же сторону. Марина отступила влево, но глупый Обжора, уступая ей дорогу, кинулся туда же, и снова Марина отступила и снова столкнулась с ним.
— Обжора, пропусти ее, — раздраженно рявкнула Матильда.
Это только потом Марина поняла, что не от глупости своей Обжора не давал ей проходу, что он нарочно не выпускал ее, и ей станет по-настоящему страшно.
Марина выскочила из дома, сердце бешено колотилось, в глазах стояли темные пятна, значит, снова начинался приступ дистонии. Она на минуту остановилась на пороге дома, потом, плохо соображая, бросилась к двери в заборе, над которой горела стоваттная лампочка. Толкнула дверь…
— Что за черт, — она провела по шершавой поверхности ладонью. — Что за чертовщина…
Дверь была нарисована на бетонной стене забора. Нарисованы косяки, ручка и петли, только лампочка, освещавшая дверь, была настоящая.
Марина с тоской огляделась по сторонам. Сад был темен, свет горел только в окнах первого этажа, больше дверей в заборе заметно не было. Сама мысль о возвращении в дом была ей отвратительна. Господи, какому идиоту потребовалось освещать нарисованную дверь. И тут в конце дома она увидела человека, он направлялся в ее сторону. С освещенного места разглядеть его не представлялось возможности. Он держал в руках какую-то длинную палку. Сторож, что ли? На память пришла злодейская улыбочка Обжоры. Марине сделалось вдруг страшно. Она поборола внезапную дрожь в ногах и сделала шаг по направлению к приближающемуся человеку.
