-Как, хоть зовут то тебя? - Спрашивает он. Надо же, вспомнил. Два дня его мое имя не интересовало, а тут нате.- Софья.
- Соня, значит, как у Достоевского. Сонечка - тянет он, как бы пробуя мое имя на вкус.Софья. Не Соня и не Сонечка - отрубаю я. Он - Нет, Софья, Не Соня и не Сонечка - отрывисто говорит она и упрямо выпячивает вперед острый подбородок. Надо же, гордая какая. Удивительная девушка. Восемнадцать лет, а в глазах вся мудрость мира. А может не мудрость? Усталость. И то и другое, видимо сильно помотала ее жизнь.
-Почему ты не прикасаешься ко мне?- Спрашивает она, уперевшись в мои глаза, своим гипнотическим взглядом.- Тебе противно?
Я не могу дотрагиваться до нее, не вожделея при этом. Реакция моего организма на нее пугает. А еще останавливает космическая пропасть в двадцать лет между нами. Двадцать, длинных, лет между нашими рожденьями. Где я был, когда рождалась она, оглашая приветственным криком, принявший ее в свои чертоги свет. Возможно, трахался в пьяном угаре с одной из своих сокурсниц, или мыкался по стройотрядам, горланя под гитару пошлые песни и работая в перерывах между студенческими попойками, до ломоты в молодых, жаждущих труда костях. Или, может, мне надо было, как схимнику принявшему целибат ждать ее взросления не растрачивая себя на связи со случайными женщинами, что - бы не осквернить, не унизить ее. Оставляю ее вопрос без ответа. Думаю, она сама поймет, что я не желаю заставлять ее отдаться мне в знак благодарности за крышу и тряпки, которые я ей дал. Я буду ждать, когда она сама попросит меня о близости, но не по принуждению, а по воле чувств.
-А тебя, как зовут?- Спрашивает она спохватившись. Лицо ее заливает краска.
“Анатолий”, - нехотя, отвечаю я.
Анатолий - дурацкое имя. Всю свою жизнь не люблю его. Как я мечтал в детстве, о простом и звучном имени, типа Алеша или Володя. А у меня, что? Анатолий - слишком громоздко, а при слове Толик сразу представляется, сопливый мальчишка с изодранными, замазанными зеленкой коленками. Папа назвал меня в честь своего отца, сгинувшего во время страшной войны, унесшей миллионы жизней. Он не знал его совсем, да и отец, так и не увидел рожденного после его побывки дома сына. Я видел своего деда на выцветших, пожелтевших снимках, бережно и трепетно хранимых моей бабушкой. Она постоянно перечитывала присланные с фронта треугольнички писем, украдкой смахивая набежавшие слезы. Мы так и не узнали, что было в них. Бабушка сожгла адресованные только ей послания, предчувствуя скорый свой уход. Свою любовь она пронесла сквозь всю свою жизнь, так и не найдя замены своему Анатолию.
-Ты мое восходящее солнце - говорила мне мама, где - то прочитавшая перевод моего имени с греческого. Она гладила меня по белобрысой, пятнами голове и рассказывала, что когда я родился весь роддом бегал смотреть на удивительного пятнистого младенца, с волосами цвета воронова крыла и белыми зебрячьими пятнами, на взъерошенной челке. ” От Толечки подарок”- вздыхала бабушка, гладя меня по непослушному белому вихру. ” Это тебя ангел поцеловал”- причитала мама. Дед был натуральным блондином - красивым и высоким, хотя рост невозможно было определить по фотографии. Но, раз бабушка сказала, значит, так оно и было. Этот вихор и определил мое имя.
“ Толька, Толька, Толька этого мало”- дразнила меня моя бывшая жена. Ей всего было мало - денег, тряпок, любви. Ей всегда и всего было мало. Я не смог рассмотреть сразу за сиятельно - ошеломительной внешностью моей благоверной, мелкой и нищей мещанской душонки. Мне льстила зависть окружающих, смотревших открыв рот на мою самку. Это была гордость альфа - самца, выигравшего главный приз в неравной конкурентной борьбе, за право обладания элитной сукой. Я не был ей нужен, как представитель сильного пола. Мне кажется, что во мне она видела лишь огромный бумажник, у которого по недоразумению выросли ноги.
-Давай родим ребенка - предложил я ей однажды, когда мы лежали в кровати после бурного секса.
- Ты дурак?- Искренне удивилась она, оскалив хищные, жемчужно - белые зубы в гримасе отвращения - Давай, лучше туфли мне купим. Ну - те, с красными подошвами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Это был последний наш с ней секс. Я своим умишком не понимал, как можно сравнить какие-то туфли с живым, порожденным тобой существом. Дура. Жадная, алчная идиотка с красивой внешностью и абсолютно гнилым нутром. Развод выжал из меня последние соки. Она позорно скандалила в суде, пытаясь отнять у меня то, что я и сам отдал бы ей, без боя и вырванных с корнем нервов. Но, она хотела театра. За всем этим вертепом я даже не понял, как потерял обоих, до боли любимых, моих родителей. Как, я не заметил их угасания? Может быть, потому что они не жаловались, жалея меня, не желая напрягать в сложное для моих нервов время. Они все время держались за руки, старясь не расставаться ни на минуту, в мудрости своей, понимая, как коротка жизнь. Они и ушли почти вместе, с интервалом в месяц. Просто не смогли жить друг без друга. Мне повезло - я видел любовь. Я жил в любви, купался в ней, но не смог окружить ею самых дорогих мне людей.
За своими размышлениями я совсем забыл о Ней. Она сидит, уткнувшись в книгу. Интересно, что она там читает? В ее руках одно из моих любимых произведений. А у девочки есть вкус. Сидит, нахохлившись, как воробей и грызет губу, сопереживая душевным метаниям героя. Ко мне она совсем потеряла интерес. Красивая, даже в этом уродливом, выбранным ею линялом свитере.
ОнаЧитаю книгу, найденную в его библиотеке. Чудесная. Хоть и очень грустная. Я вот все думаю, сколько страданий и боли может преодолеть человек, что - бы не потерять человеческий облик, не превратиться в зверя. Человек способен выжить даже в аду, если в его сердце живет хоть искра любви. Бабушка рассказывала, о своей приятельнице выжившей в Сталинских лагерях, но знавшей, что дома ее ждут и любят. Она вернулась больная, оглохшая с перебитыми пальцами на обеих руках, в свои тридцать лет похожая на высохшую, дряхлую старуху. Но вернулась, проведя в той адской мясорубке бесконечные десять лет. Десять лет каторжного труда, постоянного чувства голода и ужасных издевательств над своей плотью. Она нашла своих детей, им повезло. Ее дети не были отправлены в детский дом особого режима. Когда она увидела их тощих, остриженных почти под ноль, искусанных клопами, ноги ее подкосились, и она упала прямо у забора этой детской, беспросветной тюрьмы. Дети не узнали мать, безжалостно отнятую у них маховиком репрессий. Да она и сама себя не узнавала, видя в зеркале уродливую старуху. Но, как бережно и искренне ухаживали они за ней, до самой ее смерти. Я ужасно боялась этой измученной, изуродованной, зверьми в человеческом обличье, женщины, пронесшей через ад лагерей чистую и светлую любящую душу. И вместе с тем я ужасно ее жалела. “За что ее так, бабуль?”- однажды спросила я. “За все, детка. За происхождение, пытливый ум и тонкий врожденный аристократизм. Дураками, ведь, и быдлом легче управлять, вот и гноили неугодных, уничтожая лучших, по - настоящему любящих свою родину людей”. “ От метелей морозных и вьюг, мы как птицы вернемся на Юг”- пела бабушкина подруга хриплым, надтреснутым голосом выпив водки из тоненькой, хрупкой рюмки, так неестественно смотревшейся в ее огрубевших, крючковатых пальцах. Несмотря на разницу в возрасте в долгих, тринадцать лет, бабушка обожала свою подругу, чисто и трепетно, постоянно стараясь ее накормить, чем -нибудь вкусным. Она ела неспешно, благородно, соблюдая все правила застольного этикета, съедала все, бережно собирая крошки. Эта измученная женщина никогда не вспоминала пройденный ею путь. Вырастив прекрасных детей, бабушкина подруга оставила в их душах только светлые, воздушные воспоминания о силе духа и всеобъемлющей материнской любви. Ее взрослые сыновья плакали у могилы матери, не стесняясь своих слез. Они, все детство, не помнящие ее, не знавшие материнской ласки, все же научились любить и ценить свою маму, которая всю свою жизнь переживала, что не смогла отвести их за руку в первый класс, радоваться вместе с ними их успехам, и лечить их от детских болезней. Но, вопреки всему, она умерла любимой и, я думаю, счастливой, что вырастила таких прекрасных сыновей. Моя бабушка, тоже безумно любила свою единственную дочь, балуя и оберегая ее от всех жизненных передряг. Рано потеряв мужа, она всю свою любовь отдала ей. Может поэтому мама выросла такой эгоистичной, не признающей чувств пустышкой, забыв все хорошее и светлое, полученное ею в детстве. “ Витание в облаках, удел слабаков. ” - Говорила мне моя мать. - “Нужно идти к своей цели, сметая все на своем пути, лбом пробивая себе дорогу”. Вот и бьется она, набив кровавые, незаживающие шишки. Сметая и уничтожая на своем пути все чистое и светлое, зовущееся любовью. И бабушка моя умерла недолюбленной. Знать это проклятье нашего рода такое - нелюбовь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
