Провозглашеніе свободъ привело не къ братству, равенству и согласію, а къ разъединенію, враждѣ и крови.
И Юрочку удивляло, какъ же опытные, умные, взрослые люди говорятъ и пишутъ неправду. Неужели они заблуждаются или еще хуже — обманываютъ? Но для чего же?
Юрочка всего этого не понималъ, терялся и сталъ думать, что въ свое время все «образуется», какъ недавно еще говорилъ папа.
Но Юрочка замѣтилъ, что этого слова папа теперь никогда уже не произноситъ, а ходитъ молчаливый, подавленный, часто вздыхаетъ и иногда пристально смотритъ ему, Юрочкѣ, съ особенной какой-то нѣжностью и печалью въ глаза, точно хочетъ что-то сказать и не можетъ.
Юрочка понималъ тяжелое настроеніе папы, но тоже ничего ему не говорилъ. Никому не хотѣлось разбереживать наболѣвшую рану.
И въ домѣ у нихъ, какъ и у всѣхъ знакомыхъ и родныхъ, въ послѣднее время все приникло, опустилось, всѣ ходили озабоченные, удрученные, всѣ чего-то ждали, какого-то несчастія. Даже его маленькія сестренки, обыкновенно шаловливый и бойкія, стали значительно сдержаннѣе.
Послѣ неудачнаго похода войскъ генерала Корнилова на Петроградъ, когда самъ верховный главнокомандующій и его ближайшіе сподвижники были объявлены правитель-ствомъ Керенскаго врагами народа и заключены въ Быховскую тюрьму, казалось, что гроза надъ русской землей вотъ-вотъ должна разразиться.
Всѣ чувствовали, что дальше такъ жить нельзя, что должно произойти что-то рѣшающее и роковое.
Бросившіе фронтъ измѣнники-солдаты, погубившіе флотъ звѣри-матросы, неработавшіе рабочіе и выпущенная Керенскимъ изъ каторогъ и тюремъ любезная сердцу этого «диктатора» преступная чернь не скрывали своей наклонности къ большевизму.
Разбои, грабежи и убійства стали обычнымъ, узаконеннымъ тогдашними властителями явленіемъ. Суда и расправы надъ преступниками никѣмъ не производилось.
Весь гнойный соръ народный, его смертельныя болячки, при законной царской власти не смѣвшій и помыслить поднять свою разбойничью голову, раскрыть свою богохульную, смердящую пасть и распустить мерзостный языкъ, теперь всплылъ на поверхность россійской жизни, выступилъ на передній планъ и диктовалъ свою преступную волю ничтожнѣйшему, и презрѣннѣйшему изъ когда-либо существовавшихъ правительствъ.
Воры, грабители и убійцы, предатели, измѣнники и провокаторы, шпіоны и дезертиры, насильники и растлители теперь не скрывались, не стыдились своихъ злодѣяній, но громко, во всеуслышаніе хвастались своими «подвигами».
Ихъ руки были развязаны, ихъ дѣйствіямъ данъ былъ полный просторъ и полная воля.
«Свободы» осуществлялись вовсю.
Законопослушный, мирный, трудящійся обыватель, тотъ, который наживалъ богатства, создавалъ великое государство и на своихъ плечахъ несъ всѣ многообразныя тяготы его, своимъ же правительствомъ былъ отданъ на полный, жестокій произволъ бездѣльникамъ — народнымъ низамъ и отбросамъ. Все въ Россіи перемѣстилось, все перевернулось вверхъ дномъ. Мозги помрачились, разумъ отсутствовалъ, пониманіе испарилось, совѣсть угасла, сердце пламенѣло человѣкоубійствомъ.
Карались люди не за преступленія, не за бездѣльничаніе, не за измѣну родинѣ, не за убійства, грабежи и всевозможныя насилія, а, наоборотъ, измѣнники, предатели и уголовные преступники карали порядочныхъ людей за добродѣтель, за доблесть, за вѣрность Родинѣ, за честную, безупречную жизнь.
Все происходило, какъ въ домѣ умалишенныхъ, когда преступные и психическіе боль-ные берутъ силу, опрокидываются на своихъ врачей, служащихъ и сторожей и безпощадно избиваютъ ихъ, не понимая, что безъ ихъ помощи и опеки и сами обречены на гибель.
А пока обезглавленная и обреченная Россія металась, въ этомъ кровавомъ кавардакѣ и ужасѣ, «диктаторъ» ея, божокъ подлой революціонной черни — Керенскій, совершая преступленіе за преступленіемъ, позируя и кривляясь, какъ жалкій балаганный клоунъ, наводнялъ нашу родину своей глупою растленной болтовней, явно покровительствовалъ человѣкоубійственной пропагандѣ Ленина и Бронштейна — двухъ главныхъ дьяволовъ краснаго соціализма со всей ихъ нечистой сворой, а потомъ на окончательную гибель нашего отечества скрывалъ этихъ дьяволовъ отъ суда и расправы.
Великая Россія корчилась въ предсмертныхъ судорогахь.
Папа нервничалъ, говорилъ, что все идетъ изъ рукъ вонъ плохо и Богь знаетъ, къ чему это приведетъ, но не допускалъ и мысли, что власть захватятъ большевики.
— Нѣтъ, до этого-то не дойдетъ, — говорилъ онъ. — Это немыслимо, этого быть не можетъ. Тогда что же? Анархія? Тогда и Россіи, и всѣмъ намъ конецъ.
Юрочка помнилъ ту грозную осеннюю ночь, когда онъ проснулся отъ какого-то страннаго, отдаленнаго, протяжнаго гула.
Онъ сталъ прислушиваться.
Походило и на глухіе раскаты грома, и на завываніе бури, но не совсѣмъ.
«Что это такое?? — подумалъ Юрочка, и сердце его тоскливо, болѣзненно заныло. Онъ начиналъ догадываться, но не хотѣлъ и боялся вѣрить своей догадкѣ. — Громъ? Нѣтъ, не похоже... Теперь не лѣто. Грома не можетъ быть. Вѣтеръ сорвалъ съ крыши желѣзные листы и хлобыщетъ ими?... — Онъ еще внимательнѣе прислушался. — Нѣтъ».
Густой, протяжный гулъ внушительно и низко стлался надъ спящимъ городомъ и то замолкалъ, точно отдыхая, то черезъ неопредѣленные промежутки, набравшись силъ, снова начиналъ гудѣть.
Сердце Юрочки все тревожнѣе и больнѣе ныло, точно кто-то все сильнѣе и крѣпче сжималъ его желѣзной рукой.
Тоска становилась безысходнѣе.
Онъ долго и напряженно прислушивался, наконецъ, долженъ былъ признать, что гулъ происходилъ отъ пушечной стрѣльбы.
Сомнѣній не оставалось никакихъ.
— Вотъ оно начинается... — въ душевномъ смятеніи прошепталъ Юрочка и почувствовалъ, какъ что-то безформенное, кровавое, кошмарное и страшное надвигается на него со всѣхъ сторонъ и начинаетъ давить, какъ тяжелый прессъ и онъ чувствовалъ, что будетъ давить до тѣхъ поръ, пока вся и всѣхъ не раздавить.
И отъ этого безформеннаго и ужаснаго некуда бѣжать, негдѣ спрятаться, нѣтъ спасенія.
Онъ глубоко, тяжело вздохнулъ, долго ворочался на постели, съ бьющимся сердцемъ прислушиваясь къ рѣдкимъ, грознымъ завываніямъ и наконецъ, измученный, заснулъ.
Вскочилъ Юрочка отъ чьего-то прикосновенія и сразу сѣлъ на постели съ выраженіемъ тоскливаго вопроса на лицѣ.
Ему казалось, что онъ почти не спалъ.
Передъ нимъ стоялъ совершенно одѣтый отецъ.
Его обыкновенно свѣжее, съ легкимъ румянцемъ лицо было теперь блѣдное, но спокойное.
Было раннее утро.
Черезъ опущенныя тяжелыя шторы и занавѣси съ улицы едва проникалъ свѣтъ, за то отчетливо слышалась за окномъ частая ружейная трескотня и характерное татаканіе пулемета.
Юрочка сразу обо всемъ догадался.
Сердце у него оборвалось.
— Ничего, не безпокойся, мой мальчикъ, — произнесъ отецъ, — но поскорѣе одѣвайся. Это выступленіе этихъ негодяевъ-большевиковъ. Вѣроятно, къ вечеру съ ними будетъ покончено, хотя есть слухи, что Петроградъ уже у нихъ въ рукахъ. Вотъ до чего довела политика этого подлеца — Керенскаго.
Съ этими словами отецъ вышелъ изъ комнаты.
Юрочка сталъ поспѣшно одѣваться.
IV.
Цѣлые дни и ночи съ трехъ сторонъ трещали за стѣнами ружья, съ ревомъ, точно большія швейныя машины, строчили пулеметы и изрѣдка, но за то внушительно и грозно врѣзываясь въ гущу другихъ звуковъ и покрывая ихъ собою, выли въ воздухѣ артиллерійскіе снаряды и съ оглушающимъ грохотомъ и громомъ разрывались, сокрушая стѣны и крыши домовъ.
Каждый звукъ выстрѣла, даже револьвернаго, отражаясь отъ безчисленныхъ стѣнъ и крышъ, раздавался раздирающимъ уши звонкимъ, многоголосымъ эхо.
Казалось, что стѣны и крыши зданій представляли собою неисчислимыя, гигантскія, туго натянутыя струны.
Казалось, какіе-то невидимые, безчисленные дьявольскіе пальцы съ нечеловѣческой стремительностью и силой, безсистемно и сумбурно, безперерывно и разомъ во множествѣ мѣстъ ударяли по этимъ струнамъ.
Струны безумно, возмущенно, куда грознѣе и громче, чѣмъ морскія волны во время бурнаго прибоя, рокотали и съ бѣшенымъ ревомъ, трескомъ и громомъ выли и рвались.
А дьявольскіе пальцы, какъ бы неудовлетворенные производимымъ ужасомъ, все съ возрастающими и усиливающимися бѣшенствомъ и быстротой продолжали свое страшное, вопіющее дѣло разрушенія и убійства.
На улицахъ, въ дворахъ и за стѣнами домовъ лилась кровь, валялись мертвыя тѣла и въ болѣзненныхъ судорогахъ корчились раненые.
