Къ перешептывавшимся пододвинулся одинъ изъ рабочихъ съ испитымъ, почти безъ растительности, острымъ лицомъ и серьезными глазами.
— Товарищи, — въ полголоса обратился онъ къ красногвардейцамъ, — это — не порядокъ, что вы присвоили чужія вещи... Ихъ надо немедленно возвратить...
— Это, товарищъ, не ваше дѣло... Вы за это не въ отвѣтѣ... — весь покраснѣвъ и наершившись, зашепталъ укравшій часы — коренастый, съ широкимъ, заросшимъ грязно-рыжими волосами, лицомъ, съ маленькимъ, курносымъ носомъ, красногвардеецъ, по ухваткамъ — наряженный въ шинель, совсѣмъ необломанный мужикъ. — Вы за бужуевъ на хронтѣ свою кровь не лили, а мы лили... То-то...
— Это не по закону, товарищъ, — сурово сдвинув близкосходящіяся къ переносью, подвижныя брови, сказалъ рабочій, неловко зацѣпилъ за коверъ прикладомъ ружья и стукнувъ имъ объ полъ, со вздохомъ отошелъ въ глубину комнаты. — Стыдно, товарищи... А еще представители народно-совѣтской власти... Такъ нельзя...
— Кому нельзя, а намъ можно. Вотъ и весь сказъ... Вы на хронтѣ за буржуевъ свою кровь не лили... — съ азартомъ огрызался курносый, при разговорѣ высоко къ носу выпячивая верхнюю губу и обнажая зубы и десны.
Почти до самаго утра продолжался обыскъ, послѣ котораго не досчитались многихъ мелкихъ вещей.
Іудей съ красногвардейцами забрали много папиныхъ бумагъ и увели съ собою и папу.
Передъ уходомъ папа съ разстроеннымъ лицомъ, торопливо перекрестилъ дѣтей и, прощаясь съ мамой, успѣлъ шепнуть ей:
— Надѣюсь, милая, что меня скоро освободятъ, снимутъ дополнительный допросъ и освободятъ. За мной никакой вины нѣтъ. Не безпокойся.
Юрочка помнилъ, какъ блѣденъ былъ отецъ, какъ дрожали его губы, какъ страненъ и какъ будто чуждъ имъ всѣмъ его затаившійся въ глубинѣ зрачковъ взглядъ.
Прекрасные голубые глаза мамы стали огромными, совсѣмъ свѣтлыми и прозрачными.
Она не сводила своего испуганнаго, неподвижнаго взгляда съ лица папы, пока за нимъ не закрылась дверь.
Юрочка безотчетно проводилъ отца по освѣщенной лѣстницѣ и стоялъ съ стѣсненнымъ сердцемъ на подъѣздѣ до тѣхъ поръ, пока папа и конвоировавшіе его красноармейцы съ комиссаромъ не скрылись въ темнотѣ скудно-освѣщенной улицы.
— Ну, товарищъ, идите спать. Пора тушить елестричество... — услышалъ Юрочка за спиной знакомый голосъ.
Юрочка оглянулся.
Сзади него, въ открытыхъ дверяхъ, съ накинутымъ на плечи пальто, въ одномъ бѣльѣ и въ опоркахъ на босу ногу стоялъ старый швейцаръ Еремѣй.
— Какой я тебѣ товарищъ? И что ты глупости городишь, Еремѣй? Какъ тебѣ не стыдно? — съ досадой проворчалъ Юрочка.
— Э-эхъ, Юрій Степанычъ, это я такъ только для порядка, значитъ. Теперича ничего не разберешь, — наклоняясь къ Юрочкѣ, говорилъ онъ, одной рукой закрывая двери, толстыми пальцами другой прихвативъ обѣ расходящіяся полы пальто. — Только думаю я такъ, теперь
своимъ, значитъ, умомъ, ничего добраго не выйдетъ. — И понижая голосъ до шопота, спросилъ: — Это куда же папу-то вашего повели? Такого хорошего господина, чуть што не губернатора и какъ арестанца, а?
— Не знаю.., Допросъ какой-то снимаютъ.
— Та-акъ. Гм. На народный судъ, значитъ?
— Какой тамъ народный судъ?! — съ возмущеніемъ воскликнулъ Юрочка. — Вломился жидъ, отвратительный, вонючій и съ нимъ шесть воровъ. Обокрали...
— Тсс... малой, полегче... — покровительственно зашепталъ Еремѣй. — Я-то ничаво. А ежели кто другой услышитъ, бѣда, донесетъ. Теперича тутъ и у стѣнъ ухи. Энтотъ-то жидюга-то, что теперя въ комиссарахъ ходить, вѣдь это Мошка Пельтиновичъ, самый што ни на есть послѣдній человѣкъ, прежде въ худыхъ такихъ заведеніяхъ, куды пьяные по ночамъ къ барышнямъ ѣздютъ, на хвартапьянахъ игралъ, а потомъ какъ начальство, значитъ, позакрывало эти веселые дома, онъ чортъ знаетъ чѣмъ на Сухаревкѣ перебивался, всякой дрянью торговалъ, добрыхъ людей надувалъ, а теперя поди-жъ ты! Носъ задралъ превыше Ивана Великаго. И откуда столько жидовъ набралось? Прежде на Москвѣ ихъ и не видно было. А какъ слободы объявили, тутъ ихъ, што таракановъ изъ подполья, со всѣхъ щелей поналѣзла сила. Бѣда! Што будетъ? Што будетъ?
Еремѣй покачалъ головой.
Войдя къ себѣ, Юрочка замѣтилъ, что столпившаяся въ передней полуодѣтая прислуга: кухарка, прачка, судомойка и вторая горничная громко, оживленно и весело разговаривали, точно совершилось какое-то счастливое событіе.
Юрочка не утерпѣлъ. Его возмутило.
— Идите спать. Чему вы радуетесь?! — хозяйскимъ суровымъ голосомъ сказалъ онъ и даже самъ удивился своему тону.
— Мы сычасъ. Чего же намъ плакать, что ли?! За нами ничего такого нѣтъ... — отвѣтила кухарка съ круглымъ, лоснящимся, радостнымъ лицомъ.
— Сейчасъ же погасить свѣтъ и чтобы никакого шуму! — почти крикнулъ Юрочка и щелкнувъ электрической защелкой, въ темнотѣ пошелъ искать мать.
Онъ нашелъ ее въ ея спальнѣ.
Она, стоя на колѣняхъ передъ семейнымъ полуопустѣвшимъ кивотомъ, изъ котораго было выбрано и уложено въ чемоданы больше половины иконъ, при свѣтѣ лампады молилась.
Юрочка тихонько опустился сбоку нея на колѣни.
Мать съ рыданіями бросилась ему на шею.
— Ничего, мама, ничего, родная моя мамочка, выпустятъ папу, выпустятъ... Чего-ты боишься, родная моя?
— Охъ, боюсь я этихъ людей. Юра, боюсь, боюсь...
VI.
Потомъ начались ужасающіе, сумбурные дни.
Юрочка безъ внутренняго содроганія, ужаса и возмущенія не могъ вспомнить о нихъ.
Мама, не смыкая глазъ, по цѣлымъ ночамъ плакала и молилась, а днями сперва одна, потомъ въ сопровожденіи Юрочки ходила и ѣздила по всѣмъ комиссаріатамъ, тюрьмамъ и новымъ властямъ, разыскивая мужа.
Имъ на каждомъ шагу приходилось переносить всяческія издѣвательства, униженія и ничѣмъ не вызванныя ими грубости и оскорбленія.
Ни у кого не встрѣтили они и намека на естественную человѣческую жалость, сочувствіе или состраданіе.
Обращались съ ними, какъ съ преступниками, презрѣнными тварями, какъ дурной хозяинъ не обращается даме со своимъ скотомъ.
На верхахъ власти, среди комиссаровъ, они почти вездѣ и всюду наталкивались только на евреевъ, точно это племя оружіемъ завоевало Москву и Россію, въ низахъ встрѣчали красногвардейцевъ изъ прирожденныхъ русскихъ.
Властвовали, приказывали и распоряжались вездѣ и всюду, при томъ заносчиво, высокомѣрно и нестерпимо грубо евреи, а всю черную работу по ихъ приказанію выполняли русскіе мужики и рабочіе.
Въ низахъ вездѣ безъ исключенія встрѣчала и сопровождала ихъ площадная брань, злорадство, а иногда откровенные упреки въ томъ, что у нихъ хорошія человѣческія лица, а не скотоподобный, какъ у новыхъ вершителей судебъ русскаго народа и угрозы, угрозы безъ конца.
Точно злобный, завистливый, ненасытимо-кровожадный дьяволъ вселился въ нечистыя тѣла этихъ человѣкообразныхъ подъ затрепанными пиджаками и подъ грязными сѣрыми шинелями съ ярко-красными розетками и бантами на груди.
Юрочка сперва недоумѣвалъ, терялся, до слезъ возмущался и даже стыдился за этихъ людей, которые въ присутствіи боготворимой имъ мамы произносили такія ужасныя и мерзкія слова.
Но потомъ онъ внутренно какъ-то съежился и сталъ ожесточаться.
Онъ съ ненавистью исподлобья глядѣлъ на всѣхъ носителей новой власти.
Въ сердцѣ его накипали непреоборимое отвращеніе и безсильная злоба.
На четвертый день розысковъ Юрочку съ матерью заставили проѣхать въ какой-то узкій, грязный переулокъ одного изъ отдаленныхъ кварталовъ Москвы.
Тамъ черезъ кучу мусора, навоза, обломковъ кирпичей и затоптанныхъ въ землѣ досокъ провели ихъ на грязный, тѣсный и глухой дворъ.
У высокой, точно обрубленной, безъ единаго окна, обшарпанной задней каменной стѣны дома въ разныхъ положеніяхъ лежало пять труповъ, обобранныхъ до бѣлья.
Въ одномъ изъ нихъ по небольшой, темной бородкѣ, по прямому носу, по высокому, плѣшивѣющему лбу и по свѣтлымъ, вопросительно обращеннымъ къ небу мертвымъ глазамъ Юрочка сразу узналъ тѣло своего отца.
На рубашкѣ на высотѣ груди и живота запеклись сгустки крови, много крови...
Отца разстрѣляли.
Точно въ кошмарномъ снѣ, Юрочка помнилъ, какъ мама со стономъ повалилась у трупа мужа и не могла подняться.
Онъ самъ стоялъ съ застрявшими въ умѣ мыслями: «Папы нѣтъ. За что же убили папу?»
Несмотря на все кошмарное пережитое за послѣдніе дни, онъ никакъ не допускалъ такой несправедливости и звѣрства, какія учинены надъ его отцомъ.
Это было страшнымъ и неожиданнымъ для него ударомъ.
