Асе было тогда лет тринадцать. Отца выписали из больницы, он отлежался и пошёл на кухню закусывать чай солёными грибами.
— Думаешь, это чай? — спросил отец. — И передай маме, что я больше не хочу жить в этой хазе с туалетом типа сортир.
Главное, чтобы всё выглядело прилично, — продолжал развивать мысль отец. — Если в стакан с водкой подлить заварки, никто с первого взгляда не догадается. Вот сейчас мимо окон пойдёт эта сволочь антисемитская, молокосос, паразит Ромка Сорокин. И подумает: жид пьёт на веранде чай. Чёрта с два! А если знать, чем нож для сыра отличается от хлебного ножа, то еда будет казаться не такой поганой… Ты знаешь, — отец отставил чашку в сторону, — твой прадед любил справедливость и убивал тупую шваль. А потом Льва Давыдовича устранили — и всё. Теперь эта шваль практически везде, а мы у неё всегда оказываемся виноватыми. Только не говори никому.
— Не скажу, — ответила Ася, которой захотелось сбежать от этого всего куда-нибудь подальше. Ей и раньше хотелось сбежать, но сегодня особенно.
— Тебе ведь эта дура не скажет, за что моего отца выселили в Сибирь, — сказал Александр Борисович, пытаясь прикурить от конфорки. — Через пару лет я тебе расскажу. Если жив останусь. Потому что твоя мамаша — в отличие от меня, херовый врач, она меня скорее угробит, чем что-то полезное сделает.
Эти приступы откровенности всё учащались, и дошло до того, что мать была вынуждена подать на развод. А как тут было не подать? Однажды мать вернулась из поликлиники и обнаружила, что отец уже уехал с чемоданом и книгами:
Г. Жуков «Мемуары» (в 2 тт.);
«История Польши» (в 3 тт.);
«Краски и обои» (энциклопедия).
И еще что-то он прихватил с собой.
Через неделю от капитана Шлигера пришло письмо следующего содержания:
«Дорогая Ксюша!
Вышли мне, пожалуйста, до востребования серый костюм и рубашку (в шкафу). Еще свитер чёрный, он не поместился в чемодан, и денег, если тебе не трудно. Я тут задолжал некоторым людям, а так у меня всё в порядке. Проверь еще раз, все ли бумаги я забрал.
Александр».— А я тебе что говорила? — осведомилась жена мамашиного старшего брата, приехавшая в военный городок пособолезновать (позлорадствовать). Брат на днях умер от инфаркта, и его супруга на кладбище посвятила Ксении сентиментальную речь в стиле «за гробом всё забыто». — Он не стал психом, пойми это. Он всегда им был. Я тебе говорила: выходить замуж надо было за Лёву Шульмана!
Итак, отец переехал в бывший Инстербург к сомнительной бабе, с которой познакомился по объявлению; это была полунемка-полуполячка, и с крышей у неё тоже были проблемы. Ксения увлеклась околоеврейской деятельностью, и в доме теперь постоянно толклись посторонние полуседые кудрявые тётки с выпусками «Алефа» в потёртых сумках; всё бы ничего, но они пытались доставать Асю нотациями о вреде общения с мальчиками, коротких юбок, потёртых джинсов и чтении книг маркиза де Сада.
— Да ну их всех на хуй, — сказал учитель математики, снабжавший Асю книгами маркиза де Сада; не стоит уточнять, какие у них к одиннадцатому классу сложились отношения. — Тебе надо уехать в Кёниг или в Москву, а этот ваш еврейский вопрос — твоё личное дело, как к нему относиться.
Она так и сделала — уехала сначала в Кёниг, потом — получать второе высшее в Москву. Мать к тому времени вышла замуж за инженера с Куршской косы, и Ася настояла на том, чтобы квартиру в Б. продать, а деньги поделить. Общаги ей успели жутко надоесть: что хорошего, если рядом с тобой всё время какой-то чужой человек, с которым ты не делишь, как говорится, ни хлеб, ни постель; который тебе на фиг не нужен, и от которого никак не избавиться? В семнадцать к этому относишься как к забавному новшеству, но, по большому счёту, тебе плевать. В двадцать с лишним к этому относишься как к данности, но сам факт наличия рядом постороннего тебя раздражает. Жильё, предоставляемое творческой молодежи, скажем, на журфаке — это, в лучшем случае, двухместные камеры, где сосед, в лучшем случае, относится к тебе, как Сальери — к Моцарту, а в худшем — как Моцарт — к Сальери: можно представить себе, как тяжело, наверно, ощущать себя малоталантливым тружеником рядом с одарённым раздолбаем. Но третий — и самый распространенный — вариант: два бездарных раздолбая. Не будем рассматривать этот вариант. Мы вообще пока не будем поднимать эту тему.
После полугода скандалов с матерью Ася перепродала квартиру, добавила денег, заработанных в Москве, и купила гостинку недалеко от кладбища и тюрьмы. Ей страшно хотелось отдохнуть от посторонних людей. Ей это не удалось. Кодовый замок в подъезде некоторое время был, но потом его выломали. Стены были тонкие, как грань, отделяющая параноика от пассионария; за этими стенами, не умолкая, орали, слушали попсу и шансон, били посуду и морды, а ещё у гопников была привычка вырубать у соседей свет. Просто так, не со зла. Ася бы с удовольствием четвертовала того, кто придумал вешать счётчики в коридор, но это убожество, кажется, умерло ещё в брежневскую эпоху.
Мизантропия для интроверта в наше время — вещь настолько естественная и обыденная, что и говорить об этом не хочется, но если мизантропией заболевает человек, от природы общительный и открытый, это гораздо хуже. Русский народ способен довести до мизантропии кого угодно. Чтобы понять это, не обязательно принадлежать к нацменьшинству — достаточно жить за пределом Садового кольца. Вскоре Ася уже мечтала выжечь Балтийский район бывшего Кёнигсберга напалмом, подождать немного и засеять оставшееся от района поле синими маками. Это был бы чудесный нерукотворный памятник наркоманам, погибшим от напалма.
Об отце Ася старалась не вспоминать. Ей повезло: несмотря на агрессивность и другие чудесные качества, достойные, как сказала бы её свекровь, сотрудника чрезвычайного комитета, она обладала редким обаянием, и её многие любили. А если многие любят, можно забыть о том, что зам декана её первого факультета — мудак, отец — психопат, а живёт она в деградирующей со скоростью света рашке. Иногда из курортного городка приезжала мать и выедала мозги. В Иркутске были выше зарплаты, напоминала она. И чего он (отец) поехал сюда — чтобы умереть здесь, где даже еврейского кладбища нет? И чего она (Ася) не соглашается жить с ними, у моря, на свежем воздухе, а эту проклятую квартиру сдавать?
— Мне и одной хорошо, — равнодушно отвечала Ася. Она никогда не страдала от одиночества, но матери и в голову не приходило, что полуголая девица, на которую она утром наткнулась в прихожей, не «просто подруга». — А своему козлу скажи, чтоб больше не лез ко мне.
Мать начинала речь о том, что Ася отчиму на фиг не нужна, что у неё нездоровые фантазии, и что она мечтает разрушить их замечательную семью, то есть, разлучить мать с замечательным человеком, евреем, хотя и наполовину, а разве найдёшь тут другого порядочного еврея-инженера, в этой ополяченной и пронемеченной области? Матери офигительно повезло, и каждый, кто встанет на пути у её высоких чувств, будет лишён её моральной поддержки (как будто её моральная поддержка была кому-то нужна).
* * *
Подработка корректором на дому больших денег не приносила, и однажды профессор и бывший диссидент Михаил Аркадьевич Нахмансон попытался устроить Асю, которая в студенческие годы пила с его коллегами, в одно культурное заведение. В Асиной квартире время от времени горела проводка, лопались трубы и появлялись соседи с невразумительными пьяными требованиями. Писать пресс-релиз свадебной фотовыставки на этом фоне было в лом, особенно если учесть, что отношение Аси к официальному браку было недостойно галахической еврейки. Местечковые женихи на фотографиях выглядели на редкость пошло и отвратно, невесты — слащаво и фальшиво. Девиц хотелось умыть под струёй холодной воды, чтобы меньше походили на проституток, а парней заставить отрастить волосы на бритых башках или сделать пластические операции. Эту кичевую белиберду нужно было разрекламировать для пенсионеров и детей.
К трём часам ночи Ася смогла написать следующее:
«Пенсионерам. Пожилые люди вспомнят свои лучшие годы, связанные с ёбаными приятными ассоциациями, глядя на эту блядскую выставку с рожами раскрашенных уродов и проституток.
Детям. Детки, вас тоже это ждёт! Вы вырастете и станете такими же дебилами, как ваши родители. Займёте кучу денег, чтобы выпендриться на свадьбе, иначе вас будут считать нищебродами и лохами, а потом будете годами отдавать эти деньги, экономя на хозяйственных мелочах, пиве и дрянной косметике. По этой причине вас таки будут считать нищебродами и лохами, но вам будет по хуй: ведь вы таки выполнили свой долг перед обществом!»
Ася мрачно отложила пресс-релиз и переключилась на правку чужого рассказа:
