Сразу же после его ухода Мария забралась в свою обширную постель под балдахином и принялась успокаивать дитя, которое все это время не переставало плакать. Ребенок протестовал против мира, в котором невинных младенцев забирают из теплой колыбельки и, прижав к жесткой мужской груди, несут к купели, где окунают в холодную воду.
— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, — нежно шептала Мария.
Никогда еще она не была столь счастлива. Подлинное блаженство вот так переводить взгляд с ревущего младенца на супруга и обратно. Супруг в это время глядел в окно, обозревая свои родовые владения. Теперь они перейдут к сыну. А он-то боялся, что у него никогда уже не будет сына.
Карл стоял у окна, погруженный в воспоминания. После печально знаменитой битвы при Азенкуре[4] он попал в плен к англичанам и провел там долгие двадцать пять лет. Боже, как жаждал он все эти годы хоть краешком глаза взглянуть на родные земли.
Двадцати лет от роду он встал во главе объединенной французской армии и повел ее к катастрофе. Мальчишка, чьи познания о войне ограничивались стихами, которые сам же и сочинял. Однако в армейских рядах царил дух самоуверенного оптимизма, несмотря на молодость и полное отсутствие опыта у полководца.
Воинам было достаточно того, что их ведет Карл, герцог Орлеанский, второе по значению лицо в государстве после короля и дофина. В сияющих доспехах, верхом на своем чудесном коне Карл с гордостью объезжал свое войско. О, как он ненавидел потом эту свою гордость и самодовольство! Но это уже после краха. А в ту ночь, ночь перед решающей битвой, его переполняло чувство уверенности. Он был уверен в том, что завтра, двадцать пятого октября 1415 года, как только наступит серый рассвет, здесь, на поле у Азенкура, он наголову разгромит войско короля Англии Генриха V, а вместе с тем раз и навсегда отпадут его смехотворные претензии на французский трон.
С ним бок о бок сражались все знатные бароны Франции, за исключением герцога Бургундского, который метался между французским королем и английским и в конце концов принял мудрое решение пересидеть дома и подождать, чем закончится битва.
Сражаться в первых рядах войска, где смерть настигает раньше, было привилегией самых именитых. Карл Орлеанский на своем неутомимом коне стоял во главе баронов. Справа находился Людовик де Бурбон, слева — коннетабль[5] Франции д’Альбер, а сразу следом шли Аленсон, Невер, Даммартин, Савэ, Вендом и Брабан. И это только те немногие, кто его окружал в сей роковой день. Они балагурили и весело шутили по поводу несметного количества пленных, которых возьмут завтра утром, и о том, каким унижениям подвергнут Генриха Английского.
Де Бурбон с притворной строгостью ворчал:
— Да это же преступление! Преступно говорить так о славном короле Хэле[6]. Он всего-то пришел сюда, чтобы заявить свои законные права на трон. Вместо того чтобы раскрыть ему объятия, вы берете в руки оружие.
Последние слова потонули в хохоте. Савэ широко улыбнулся:
— Завтра он увидит, как мы его встретим!
Карл Орлеанский криво усмехнулся:
— Англичане — весьма талантливая нация. Надо уметь так глупо и упорно претендовать на Францию[7], пытаясь урвать для себя лакомый кусок, и при этом на столь серьезном уровне. Это, знаете ли, потрясающая черта — шутить, и чтоб было совсем не смешно.
— Скоро они загрустят от своих шуток, — резко бросил д’Альбер.
Всегдашняя способность Карла отрешаться от общепринятых представлений позволяла ему смотреть на вещи прямо, без предубеждения.
— Конечно, все верно. Но англичане привыкли делать любое дело хорошо и основательно. Претендуя на что-то, они никогда не допустят, чтобы даже самый маленький лучик иронии проник сквозь толщу фальшивой искренности, которую они обычно напускают на себя. И тем не менее я восхищаюсь их хладнокровием и…
Что же восхищает Карла в англичанах, поведать ему так и не дали. Друзья попросту отказались слушать. Со всех сторон посыпались шутки, голос Карла был заглушен смехом. Мнение было единодушным — если француз вдруг начал восхищаться англичанином, значит, это мертвый англичанин.
Как не терпелось им тогда броситься в атаку, хотя до рассвета оставалось еще около трех часов. О сне никто и не помышлял. Хотя бы просто прилечь на охапку скошенной травы, этого не было и в мыслях, ведь все они были слишком возбуждены, им хотелось петь или в крайнем случае просто покричать. Возможно, на исходе была их последняя ночь на бренной земле, и им не хотелось проводить ее во сне. К тому же не хотелось вылезать, а потом вновь облачаться в тяжелые доспехи.
Сверху начало понемногу моросить. Огромные сучья в кострах зашипели, вверх взметнулись черные столбы дыма. Сердито отплевываясь от дождя, взлетали высокие языки пламени, отражаясь в золотых и серебряных доспехах, высвечивая в ночи то там, то здесь яркие плащи и не менее яркие знамена. Священной французской орифламмы[8] среди них не было, она появится утром непосредственно перед атакой. Неустойчивое пламя быстро гасло, и тогда все погружалось во мрак: плащи, доспехи, которые в темноте приобретали темный, даже зловещий вид. Только глаза и лица французских солдат продолжали светиться своим особым внутренним светом, светом надежды и нетерпения. Солдаты уже видели изрядно потрепанную армию короля Генриха, оттесненную на север, к Кале, сейчас они стояли на ее пути к проливу, не давая возможности отплыть неприятелю в Дувр. Таким образом, французская армия находилась в своеобразных тисках между англичанами и Англией, и Генриху, захоти он добраться до дома, нужно было прокладывать себе дорогу через их укрепления.
Будь Карл Орлеанский и остальные его сподвижники чуть более опытными и осторожными, они бы продолжали оставаться на тех же позициях. И тогда малочисленная английская армия, отрезанная от источников снабжения и не имеющая возможности отступать, согласилась бы на самые унизительные условия мира. Генрих уже посылал парламентеров с предложением перемирия. Он обязывался, если ему и его армии позволят вернуться в Англию, возместить ущерб, который нанес французам в Нормандии. Но его посланцев просто выбросили из штабного шатра французской армии под улюлюканье и смех. Такой бесплодный мир Франции был не нужен. Полный отказ короля Хэла от своих идиотских притязаний на корону Франции — вот чего они хотели и не сомневались, что получат желаемое в пятницу после полудня 25 октября 1415 года. В рыцарских наставлениях и балладах о битвах ничего не говорилось об осмотрительности и осторожности. Французские бароны всегда преклонялись перед безрассудной отвагой в бою, а добиваться победы ценой каких-то осторожных маневров, об этом Карлу Орлеанскому и д’Альберу даже в голову не приходило.
