- Вот и все, дядя, - сказал Котляр.
Абрамов кивнул головой:
- Точка.
Орлов мигал; смотрел то на одного, то на другого.
- Ступайте! - свирепо сказал он, заметив бесстрастное лицо Шамардина.
- Ну что ты, милый, что ты нам на это скажешь? - спросил Абрамов, когда Шамардин, четко печатая каблуками, вышел.
- И, пожалуйста, поскорее, а то нам некогда, - добавил Котляр.
Орлов долго молчал, ероша волосы, потом его маленькие и бурые, как головки спичек, глаза хитро сощурились:
- Мать вашу так! - тихо и внушительно сказал он.
Абрамов продолжал смотреть на него вопросительно, хорошо зная, что это только предисловие.
Но дальнейшее вышло неожиданным: Орлов окончил горестно:
- Знал ведь я, братишки, что придется мне за вас своей шеей отдуваться... Закуримте.
Он не принял готовно предложенной Абрамовым папиросы и вытащил свою махорку. Свертывая козью ножку, он рассуждал:
- Оно и конечно, коли раз дело обернулось так, то с вами комбинироваться я должон...
Котляр, прерывая его рассуждения, спросил с любопытством:
- Так чего же ты столько времени нас мурыжил?
- Ну в этом разе ты - шалишь, - живо возразил Орлов. - По-твоему беречь вверенных мне людей я, что ли, не должон?
Котляр отмахнулся и перевел разговор на деловые подробности касательно посылки сводного отряда.
Спускаясь по белой губернаторской лестнице, Котляр вынул свои часы и сверил их с круглыми - губернаторскими, висевшими в вестибюле:
- Тридцать четыре минуты проваландались с ним, - заметил он Абрамову.
- Что ты хочешь этим сказать? Он - славный парень, и наш, - отозвался Абрамов.
Котляр пожал плечами:
- Тридцать три лишних; довольно бы одной.
Абрамов взглянул на него и рассмеялся:
- Выгоднее было бы для общего итога революции? Это хочешь сказать? - в форме шутливого вопроса, и в то же время подзуживая друга собственной того фразой, ответил он.
Но Котляр буркнул хмуро и храбро:
- А что же еще? Конечно.
4.
Когда Шамардин, печатая каблуками, вышел из круглой комнаты, за дверями его встретил поджидавший Костя.
Мальчик находился в видимом волнении. У него было собственное постоянное место - в самом углу огромной двенадцатиколонной комнаты, ныне служившей общей канцелярией комиссариата - 1000 за собственным маленьким столиком, приткнутым к дверям Орловского кабинета. Мальчик то неспокойно ерзал на стуле, то с тревожным выражением лица прислушивался к тому, что делалось за дверями.
Увидев выходящего Шамардина, Костя быстро вскочил и пытливо скользнул по нему глазом. Но длинное узкое лицо того ничего, как всегда, не выражало.
Костя бросился вперед и, толкнув от поспешности свой столик, оказался перед Шамардиным:
- Как там дела, товарищ командир? - вырвалось у мальчика.
Шамардин остановился. Занятый своими новыми заботами, он не сразу понял вопрос.
- Где дела? В чем дела? - удивленно спросил он.
Костя неловко повторил.
Шамардин строго сдвинул брови. По мнению командира караульной роты Шамардина, вопрос такой в устах пятнадцатилетнего мальчика был более чем неуместен. Командир караульной роты Шамардин по ассоциации припомнил недавнюю выходку этого же, стоявшего перед ним мальчика, когда этот мальчик решил по собственной инициативе, что лучше позвать в кабинет Орлова самого командира караульной роты Шамардина, чем принести только списки. Но тогда это оказалось как будто к месту. А сейчас?..
И Шамардин разглядывал Костю, как разглядывал бы странное, неизвестное насекомое.
- Какие же это тебе дела? а?
Костя покраснел от тона и взгляда командира караульной роты, но пояснил:
- В Красное кто пойдет: наши или чекистские ребята?
- А тебе это, молодчик, зачем?
Сжав упорно губы, Костя молчал.
- Этого, герой, никому не полагается знать: никому, кроме тех, кто пойдет туда. И тебе не полагается...
И командир караульной роты Шамардин круто повернулся и, четко печатая каблуками, зашагал к противоположному концу двенадцатиколонной комнаты - туда, где стоял стол адъютанта; командир караульной роты Шамардин нимало не сомневался, что его роте придется выделить тридцать человек, и по мнению командира караульной роты Шамардина необходимо было сейчас же предупредить адъютанта, чтобы тот был наготове. Канцеляристы уже кончали занятия, а минут через десять, быть может, придется спешно выполнять все необходимые формальности...
--------------
Костя не очень растерялся. Закусив губу, он злыми, презрительными глазами смотрел на удалявшуюся прямую спину Шамардина. Губы мальчика шептали:
- Вот идиот-то, идиот-то... И бывают же такие...
Тем не менее, Костя не знал, как ему поступить. У него была одна мечта, которую Орлов пообещал при удобном случае привести в исполнение. Теперь, в связи с посылкой отряда в Красное, этот жданный случай представлялся. Но ради некоторых довольно личных соображений, он предварительно загадал себе, что будет просить о ней Орлова только в том случае, если в Красное пойдет знакомая караульная рота, а не батальон Губчека.
Выждав, когда Шамардин ушел, Костя сам направился к адъютанту. Нахмурившись, мальчик отчетливо спросил:
- Товарищ адъютант, отряд когда выступит в Красное?
- Какой еще тебе отряд?
Адъютант ответил сухо, не взглянув на Костю. Адъютант, как и почти все остальные сотрудники комиссариата, не любили мальчика. Костя, хотя и числился по штату курьером, был в комиссариате на исключительном положении. По личному приказу Орлова, ни адъютант, никто другой в комиссариате не могли пользоваться Костей для собственных поручений - без особого на каждый раз разрешения Орлова. Восемь месяцев назад Орлов нашел Костю на одной из маленьких станций за Полтавой - умирающим от тифа. Почему-то больной мальчик, бредивший Петроградом, отцом и Юденичем, понравился Орлову. Орлов привез его к себе, по месту тогдашней своей работы - в Полтаву, поместил у себя на квартире и сам за ним ухаживал. По выздоровлении мальчик рассказал свою историю: он единственный сын петроградского токаря; учился; перешел уже во вторую ступень - во второй класс; в боях с Юденичем отец был убит; мать - саратовская мещанка - не захотела после смерти мужа оставаться в Петрограде; собралась на родину, упрашивая сына поехать вместе; Костя воспротивился отъезду из города, в котором родился, вырос и который успел полюбить по-особенному, как многие любят этот горо 1000 д; мать все же упросила проводить ее до родного села - с тем, что если он захочет вернуться от белого хлеба снова в голодный город, пусть возвращается, а она задерживать не станет; Костя уехал; Костя на обратном пути заболел тифом - и, будучи уже больным, очутился неведомо какими путями на маленькой станции - за Полтавой, где и был подобран Орловым.
Орлов привязался к мальчику; почти силой удержал Костю от возвращения в Петроград. Очень скоро между Костей - городским мальчиком, сыном индустриального рабочего - и тамбовским мужиком, каким был и остался Орлов, несмотря на восемь лет службы в царской армии и на четыре года службы для революции, - установились своеобразные отношения, отличительнейшей чертой которых было полнейшее равенство, - исключая, конечно, обстановку служебную. Орлов инстинктивно берег и ценил этого чуждого ему по своему внутреннему складу мальчика. С насмехавшимися над ним за его нежность приятелями-коммунистами Орлов чертыхался и говорил, что не всем же быть такими пустыми большевистскими тыквами, как он, Орлов, - и пусть ему, Орлову, треснут по уху, если из мальчишки не выйдет работника на ять и коммуниста с мозгой, который не только сумеет махать кулаком и чертыхаться (как опять он, Орлов), но и шевелить чердаком совсем не так, как вы, прохвосты (или как опять он, Орлов). Орлов даже помогал по-своему проявиться в Косте этому будущему работнику на ять; мучимый этими соображениями, он предложил Косте работать у него в комиссариате делопроизводителем. К некоторому недоумению Орлова Костя не захотел быть "штабной крысой", как он выразился. Тогда Орлов и назначил Костю чем-то вроде личного секретаря, исполнявшего только его, Орлова поручения. Костя не только никогда не злоупотреблял своей близостью к Орлову он даже ни разу не пожаловался Орлову на то, что именно через эту близость мальчика к Губвоенкому все остальные сотрудники не захотели быть с ним на "товарищескую ногу", - опять по собственному выражению мальчика.
И при сухом ответе адъютанта, Костя, как всегда, почувствовал эту скрытую неприязнь к себе.
--------------
Занятия в канцелярии совсем кончались. Кроме адъютанта, сидели две машинистки да делопроизводитель по общей части. Солнце, вливавшееся в двенадцать огромных окон, обливало сладчайшим вселенским соком замызганные столы рабоче-крестьянского комиссариата. Столов было двадцать четыре; они громоздились по два у каждой колонны. На столах в пепельницах пухли щедрые горки еще неубранных окурков; на столах - коллективы разнообразных клякс, замысловатых чертей с погонами, вензелей Р.С.Ф.С.Р., черновых итогов и любовных стихов, оставленных здесь в минуту вдохновения, - все это, омытое солнечным соком, вдруг ожило на опустелых замызганных столах, но папки с делами продолжали лежать спокойные и аккуратные - синие и желтые; а отдыхающие чернильницы были прикрыты крышками.
