Вот как я ошибся! Я думал, что главное дело в общих, основных началах, что если Данилевского упрекают в непонимании духа христианства и хода древней истории, или в несоблюдении научных правил естественной системы, то это очень важно, и нужно его оборонять от таких тяжких упреков; я старался показать, что противник сам безобразно напутал в таких и подобных общих вопросах. А он отвечает мне: это не важно, важны вон те данные, на которые я ссылаюсь и которые противоречат теории.
Но, однако же, что это за данные! В каком же, наконец, невежестве уличен Данилевский? Ведь если все взвесить самым тщательным образом, то окажется, что ни г. Тимирязев, ни г. Соловьев, как они ни старались, ровно ничем не доказали «скудных и отрывочных» познаний Данилевского. Г. Андр. Фаминцын[17] отдал даже большую честь этим познаниям [18]. Единственную находку противников составляет неправильное положение финикиян, на которое указал г. Соловьев. Зато как же пространно, с какими «трубами и литаврами» возвещено было это открытие! Однако же я ведь показал, что радующийся тут сам не знал, чему радуется: он думал, что от перемещения финикиян теория нарушается, а этого-то нарушения и не выходит.
Что же касается до других данных г. Соловьева, то это не что иное, как ряд фактов, за которыми обыкновенно признается или общечеловеческое значение или, во всяком случае, значение не для одного лишь культурного типа. Он указывает в этом смысле — буддизм, греческое искусство, аристотелевскую философию, гностицизм, неоплатонизм и тому подобное. Уверенный в том, что такие явления противоречат теории Данилевского, он смело заключает, что Данилевский их не знал или не понимал. Но разве есть хоть капля логики в таком заключении? О чем Данилевский не говорит, того он не знает — хорош вывод! Из этих указаний и рассуждений следует только одно, именно, что г. Соловьев нисколько не понимает теории культурных типов. Отчасти я возражал и на эти данные, но если об иных не говорил, то потому, что видел в ссылке на них простое недоразумение и надеялся, что читатели поймут его и без разъяснений. Какой смысл был бы в теории Данилевского, если бы она не узаконивала общей сокровищницы, если бы не показывала, что лучшие и высшие явления каждого типа становятся достоянием других типов и по преемству возвышают их жизнь? Но эти явления всегда составляют выражение самого жизненного принципа типа; принцип же этот ясно раскрывается и воплощается лишь на вершине развития, в минуты расцвета и плодоношения типа. Совсем не то явления детства или дряхлости типа, часто вовсе не имеющие значения для других типов; не делать этого различия значит все перепутать в истории. Г. Соловьев, очевидно, вовсе не умеет видеть органические формы явлений, не понимает, что своеобразие не только не противоречит развитию общих начал, а составляет его непременное условие. Например, по вопросу о религии вот как Н. Я. Данилевский говорит о евреях: «Только религиозная деятельность еврейского народа осталась его заветом потомству… Все остальные стороны деятельности остались (у евреев) в пренебрежении… Но зато религиозная сторона их жизни и деятельности была возвышенна и столь совершенна, что народ этот по справедливости называется народом богоизбранным, так как среди него выработалось то миросозерцание, которое подчинило себе самые выcoкие, развитые цивилизации, и которому суждено было сделаться религией всех народов, единой, вечной, непреходящей ее формой. Это заключение нисколько не изменяется, будем ли мы держаться того взгляда, что учения Ветхого и Нового Завета суть постепенно выработанные этим народом формы мировоззрения или постепенно сообщавшиеся ему свыше Откровение»[19].
Когда читаю подобные места и вообще вспоминаю удивительный ум Данилевского, такой многообъемлющий и сильный, и вместе такой ясный и точный, не могу удержаться от злой досады на возражателей, преспокойно обходящихся с ним запанибрата. Против него очень развязно выставляются мысли спутанные, спотыкающиеся, сбивающиеся с пути на каждом шагу, иногда находящие опору только в грамматическом сочетании слов, при помощи которого они приобретают кажущийся смысл. Повторяю, что Данилевский был ум истинно научный; у него нужно учиться строгой точности и последовательности.
Хотя г. Соловьев дважды заявил, что он не считает «существенным», а скорее «посторонним» вопрос об истории наук и религий, однако теперь, вероятно в виде снисхождения, он мне отвечает и по этому вопросу. Его слова на сей раз довольно ясно обнаруживают его антиорганический, следовательно, и антиисторический взгляд на дело, почему я приведу их здесь.
«Если есть в истории дело, — говорит он, — превышающее жизненный захват отдельной культуры, то не в этом ли деле главный интерес всемирной истории?…Теория культурно-исторических типов в собственном мнении ее защитника сводится к таким пустякам, о которых вовсе не стоит спорить. Религия, наука, искусство, — словом, все, что нам дорого и интересно, — есть общее сокровище и общее дело всего человечества. Что же остается на долю отдельных племенных типов, и зачем понадобилось настаивать на их обособленности? Что в создании общего сокровища и в исполнении общего дела каждая историческая нация участвует по своему, — этого, кажется, никто не оспаривал. Впрочем, то же самое можно сказать и о личности. Всякое человеческое дело и произведение окрашивается в истории не только национальным, но и личным характером своих производителей, из чего, однако, не следует, чтобы отдельные лица были единственными реальными деятелями и предметами исторического процесса»[20].
Тут, кажется, можно все хорошо разобрать. Отдельные лица тут все-таки признаются (слава Богу!) «реальными деятелями и предметами исторического процесса». Мудрено это сказано, но, я думаю, это значит: они подвержены историческому процессу и они же производят этот процесс. «Не они одни», — говорит г. Соловьев; а я замечу, что какая бы еще другая сила ни входила в этот процесс, но она не иначе действует, как в них и через них, что помимо них нельзя себе представлять ни единого движения исторического процесса. Если же так, то в совершенно подобном смысле, очевидно, нужно признать «реальными деятелями» истории отдельные народы и культурные типы. Помимо них не совершается история, почему и г. Соловьев справедливо замечает, что «всякое человеческое дело окрашивается в истории не только национальным, но и личным характером», значит, не только личным, но и национальным. А выше этого, шире типов, в истории нет деятелей, которых мы могли бы назвать реальными в том же смысле. Напрасно г. Соловьев говорит об «общем деле, исполняемом всем человечеством»; если бы такое дело существовало, то оно уже не было бы окрашено никаким национальным характером, — чего никогда не бывает, как он сам же сказал. Всякие дела исполняются только отдельными лицами и народами; г. Соловьев сбился, вообразив, что если есть общая сокровищница, то есть и общая работа; он ставит эти выражения рядом, не замечая громадной разницы их смысла.
И вот этими-то «пустяками, о которых не стоит спорить», и занимается история. Она ведь не занимается отвлеченно религией, философией, искусством и т. п., она не исследует отдельно взятых элементов человеческой жизни, а рассматривает только их конкретные явления, изучает сочетание и судьбу этих элементов в определенных людях, народах, царствах и т. д. Она есть наука частных явлений, временных, местных, минувших и не повторяющихся. Дело в том, что мы — существа ограниченные, что ничто общее для нас не существует самостоятельно, а проявляется только в частном. Поэтому-то история должна также весьма старательно изучать и отдельные племенные типы: «Зачем понадобилось, — спрашивает г. Соловьев, — настаивать на их обособленности?» Да потому, что эта обособленность есть великий исторический факт, что она, очевидно, есть одно из существенных условий человеческого развития, условие, под которым это развитие всегда совершалось, под которым оно достигало в истории все большей высоты и все большего захвата.
III
Все предыдущее еще не заставило бы меня отвечать г. Вл. Соловьеву. Теперь уже многие тысячи читателей знают и любят книгу Н. Я. Данилевского; поэтому можно только подивиться, что ее противник так мало боится выступать перед этими читателями, и можно твердо понадеяться, что они сейчас же оценят его выходку, увидят, что она лишена всякой основательности, всякого беспристрастия. Что же касается до тех, кто не читал «России и Европы» и даже считает долгом просвещенного человека не заглядывать в такие дикие книги, то они, конечно, с наслаждением прочтут г. Соловьева, и никакая полемика против него на них не подействует. Однако же на этот раз г. Соловьев зашел в некоторых пунктах так далеко, до того исказил дело, что мне захотелось сделать попытку — еще раз разоблачить его. Не успею ли даже иным ослепленным показать мысль Н. Я. Данилевского в ее истинном свете?
