— Вы ко мне, товарищ?
Вздрогнув, оборачиваюсь — окликнувший меня молодой человек в модных роговых очках выжидательно стоит у двери с табличкой «директор».
— Проходите, пожалуйста.
В небольшом кабинете, кроме письменного стола, двух стульев и вешалки в углу, ничего нет; впрочем, не совсем точно: еще обилие почетных грамот на стене. Небольшие, одноцветные, отпечатанные в скромной районной типографии; повиднее и побогаче, с броскими шрифтами — областные; наконец, широкие, респектабельные, с золотым тиснением и министерскими факсимиле — центральные. За спортивную работу, за отличные учебные показатели, в связи с пятидесятилетием детдома, за успехи в художественной самодеятельности, за… за…
— Ого, целая выставка!
— Это всё при Орлове. Без него мы одну получили.
Директор, зовут его Евгением Александровичем, то запускает пятерню в густые русые волосы, то берется за сигарету; при долгих затяжках — сигарета, наверно, сырая — по-юношески розовые щеки его западают; еще не осипший от табака голос звучный и чуть виноватый.
— Понимаете, я ведь его ни разу не видел… Работаю тут почти год. Привык, втянулся вроде. И с коллективом отношения нормальные. А чувствую себя… словно я у него — заместитель. Словно вот-вот он придет и спросит: а это почему так, а не эдак?
Увеличенные выпуклыми линзами очков глаза Евгения Александровича смотрят открыто, ясно. Мельком думаю о том, что не всякий на его месте да в его годы был бы так откровенен.
— Соберемся на совещание — сидим, советуемся. И обязательно кто-нибудь скажет: «А Сергей Николаевич вот как считал». Так что очень вы правильно — написать о нем. Это личность, понимаете?
Визит мой, таким образом, истолкован весьма категорично, — осторожно говорю, что намерения, мол, не столь уж определенны, что пока хотелось бы встретиться с бухгалтером Александрой Петровной, перед которой виноват…
Кажется, только на это, на последнее, и обратив внимание, директор живо поднимается.
— Пойдемте, я вас познакомлю. Она у нас старожил.
С белой стены все так же спокойно, чуть любопытствующе смотрит Сергей Николаевич Орлов, провожая нас взглядом — такое ощущение — по длинному коридору. Директор по пути распахивает широкую двухстворчатую дверь, предлагает:
— Посмотрите наш спортзал. По смете не предусмотрен — спортзалы при школах. Да и то не во всех. А у нас, понимаете, — свой. Потому наши мальчишки и девчонки по району — лучшие спортсмены. Для своего возраста, конечно.
Зал просторный, забранные решетками окна выходят в сад; с высокого потолка свисают кольца трапеций, посредине стоит обтянутый коричневой кожей «конь» — когда-то самый ненавистный для меня снаряд: подбежав и ухватившись за скобы, в последнее мгновение чувствовал вдруг, какие у меня длинные неуклюжие ноги, и позорно плюхался верхом…
— Все его заслуга Орлова, — уточняет директор. — Строгача, понимаете, схлопотал, а зал — вот он!
Бухгалтерия расположена в такой же небольшой и так же обставленной, как и директорская, комнате, с той лишь разницей, что здесь не один письменный стол, а два, впритык составленные, да еще канцелярский, незамысловатого местпромовского изготовления шкаф. Успеваю подумать: отлично оборудованный «неплановый» спортивный зал, стерильная белизна коридора с дорогим пластиком на полу и предельно скромная обстановка служебных кабинетов — это уже не случайность, а заведенный порядок, норма…
— К нам гости, Александра Петровна, — объявляет директор и несколько торжественно представляет меня.
Миниатюрная, уже немолодая женщина в желтой трикотажной кофточке вскакивает, словно подкинутая пружиной.
— Господи, а мы вас и ждать перестали! — очень непосредственно восклицает она. — Думали — забыли. Или зазнались.
Случайно вырвавшееся задиристое словцо ее же и повергает в крайнее смущение: открытое скуластенькое лицо стремительно заливается краской, под редкими невидными бровями стыдливо и смешливо, совсем по-девчоночьи, сияют черные — как великолепные агаты, глаза. Прижав маленькие руки к рдеющим щекам, она качает головой, покаянно смеется.
— Ой, да что ж это я, не обижайтесь! Ждали вас, ждали! Ну, как же, думаем, так, — ведь должен приехать! Мы ведь вас своим считаем. Не к чужому какому обращались. Это, мол, как же — о таком человеке, и не написать? Не может такого быть. А потом уж и стали говорить — не захотел, дескать. Ой, хорошо-то как — спасибо вам ото всех!
Опять происходит какая-то ерунда — без меня меня женят! И тут — дабы ни разу больше не касаться этой темы — вслух подосадую, попеняю на свое ремесло, на свою так называемую свободную профессию, которая оставляет тебя свободным разве что от надежной постоянной зарплаты и при которой ты всегда что-то должен, обязан. Должен выступить на встрече с читателями — во время которой одинаково неловко и когда тебя ругают, и когда хвалят; срочно должен написать статью в газету — хотя в это время тебе, к примеру, хочется писать о красногрудых снегирях, что появляются с первым морозцем и неизвестно куда исчезают, когда растает снег; должен куда-то ехать и с кем-то разговаривать, когда, по каким-то причинам, охота или надо бы сиднем посидеть в своем закутке и никого не видеть. Не случайно же даже эта скуластенькая, легко смущающаяся женщина в желтой кофте тоже сказала: ведь должен был приехать! Хотя, наверно, — заканчивая свои неожиданные сетования, — если ничего уже ты не должен, ничего не обязан, тогда тоже — пиши пропало!..
— Я, Александра Петровна, приехал, прежде всего, извиниться перед вами. За то, что долго не отвечал.
— Ну, что вы, что вы! — она великодушно машет рукой. — Мы ж понимаем: заняты были. Главное — что приехали. Да вы раздевайтесь, пожалуйста, у нас тепло.
Директор оставляет нас одних, пообещав всяческое, необходимое для работы содействие — вплоть до предоставления отдельной комнаты. Мы сидим с Александрой Петровной друг против друга: она — в углу, за своим столом со стопками бумажных папок по краям, чернильницей «непроливашкой» посредине и прародителем нынешних ЭВМ — арифмометром под рукой; я — за вторым, пустым столом, застеленным газетой, у окна, за которым — синева да солнце… Александра Петровна рассказывает об Орлове, пользуясь в основном прилагательными — замечательный, чуткий, принципиальный; у меня эти обкатанные слова никакого представления не вызывают, для нее они наполнены содержанием, и произносит она их, волнуясь. То изумленно, то горестно взлетят и опадут ее невидные редкие брови; то прильет к щекам кровь, на секунду помолодив открытое скуластенькое лицо, то отхлынет, еще резче обозначив косые складочки по краям накрашенных губ; то вдруг удивительными черными лучами заиграют, засияют ее доверчивые глаза — такие внезапные превращения происходят разве что с прибрежной морской галькой, что сухо, не привлекая взгляда, шуршит под ногами, пока, накрытая волной, не полыхнет своей первозданной чистотой и блеском. Мелькает догадка: а ведь она любила Орлова. Знаю, какая это услужливая и обманчивая штука — схема, и энергично начинаю раскручивать ее. Конечно же, любила — давно, тайно, тщательно скрывая любовь не только от других, но и от себя самой. И любит до сих пор: в ее небогатой встречами жизни эта потайная любовь была и остается главным духовным событием. Замуж вышла рано, без особой привязанности, за надежного работящего человека, верна ему, родила ему двух-трех детей, в которых души не чает, а это — отдельное, особое. То, что она замужем, ясно по золотому кольцу на правой руке — тонкому, от времени потускневшему.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
