— А что синоптики обещают? — продолжаем мы свой разговор.
— До конца месяца все то же. — Голованов кивает в сторону окна, косая черкая прядь волос взлетает и снова резко падает на широкий лоб. — Так скоро гребни подсыхать начнут.
— Скверно.
Сидим за длинным столом, отнесенным в сторону от служебного секретарского, массивная хрустальная пепельница перед нами потихоньку заполняется окурками. Посматриваю на Голованова, не перестаю удивляться, как молодо он выглядит — лет на двадцать пять, не больше, хотя понимаю, что столько ему быть не может. Хороший костюм, белая сорочка с модным разлапистым галстуком, по-юношески свежее лицо, пусть и озабоченное, с резкими сильными чертами, вроде напустил на себя малость, все по той же молодости, — одним словом, секретарь райкома комсомола — в самый бы раз, но никак уж не руководитель солидной партийной организации района. Помогает такому впечатлению и то, что секретарское кресло за поперечным, к нашему, столом пустует — кажется, что хозяин кабинета вышел и мы вдвоем поджидаем его.
— Иван Константинович, — обком, — приоткрыв дверь, докладывает полная секретарша.
Извинившись, Голованов идет к телефону; разговор затягивается — судя по коротким ответам — о предстоящем пленуме. Подхожу к окну с раздвинутыми легкими зеленоватыми шторами; отсюда, с третьего этажа, виден райкомовский двор — с гаражом в углу, коричневыми яблонями и черными прошлогодними клумбами — общественной заботой аппарата райкома; дальше — холмистая равнина сухих разноцветных крыш, железных и шиферных; еще дальше, на горизонте, — солнечная голубоватая дымка талых, на месяц раньше закурившихся полей, — туда, вероятно, и смотрел перед моим приходом Голованов.
Что-то в его настроении неуловимо меняется, не возвращается он и к прерванному звонком разговору, к своим постоянным заботам.
— Эх, написали бы вы, — напористо предлагает он. — Есть тут у нас одна доярочка — золото девка!
Объясняю, что поездка моя связана с письмом из детского дома, спрашиваю, знал ли он бывшего директора Сергея Николаевича Орлова.
— Орлова? — в крайнем удивлении переспрашивает Голованов.
На его резко очерченном лице так же резко происходит и смена выражений, о значении их даже предполагать не нужно — так очевидны, понятны они. Только что изумленно взлетевшие брови его сосредоточенно, в раздумье выравниваются, на переносье набегает, потом четко обозначается поперечная складка, медленно выпустившие глубокую затяжку дыма широкие губы сурово сжимаются, — минуту назад сидевший передо мной юноша становится за эту же минуту старше.
— Еще бы не знал! — По крутой, чисто выбритой скуле Голованова перекатывается малиновый желвак. — Такая она штука — жизнь. У каждого дня свои заботы, все вскачь, вскачь… Вот вы назвали — Орлов, а я и опешил: о ком он? Всего ничего и прошло-то, год какой-нибудь, а он у меня уже — вот тут, в черепушке, — в других списках. В списанных. Не сразу оттуда и извлек… Хотя иной раз сам сижу на активе и машинально глазами по рядам зыркаю: он-то, мол, где?..
Голованов поднимается, шагает по кабинету, изредка подходя к столу сбить с сигареты пепел, я молча следую за ним взглядом.
— Правильное они вам письмо прислали. Считайте, что и весь райком под ним подписался. — И недоуменно пожимает плечами: — Черт, как неразборчиво получается, несправедливо! Один — ну пустышка совсем, ну никчемный! — до глубокой старости живет. Хотя содержание, вся польза от него людям — как от одуванчика: фу — и пусто! А такой, как Орлов, — сгорает. Пятьдесят семь — разве это старость? Опыт, зрелость… Не подумайте, что я против старцев. Сами еще, может, будем. Пускай живут — прокормим. Есть среди них — на сто лет наперед наработали. А то, что Орлов делал, — дороже всего. Ребятишек воспитывал. Очень это правильно, очень — написать о нем!.. Хотя, по-моему, и нелегко. Понимаете, внешне все очень обычно. Много лет был директором детского дома. Вроде — все, буднично. А по существу, о нем следует писать в серию «Жизнь замечательных людей». Ну, растревожили вы меня сегодня!
Удивленно тряхнув головой, он садится, закуривает новую сигарету. Я подталкиваю его вопросом:
— Давно вы с ним были знакомы?
— Нет, — тотчас отвечает он. — Я пока ходил — сам припоминал. Работаю здесь пятый год — значит, что-то около этого, к тому же и встречался с ним редко. Теперь-то понимаю — обидно редко, возможно даже — непростительно редко. Как же, не главный участок! Не колхоз, не совхоз — не хлеб, не молоко. Глупо, конечно… Например, наше первое знакомство запомнилось мне его скромностью. Хотя насчет скромности скорее всего потом подумал, позже. Тогда мне не до размышлений было. Если что и подумал, так о том, что больно уж он непробивной.
Голованов припоминает детали, подробности — я добросовестно излагаю то, что легло в память, как реальные картины.
…По вторникам, с полдня, первый секретарь райкома Голованов вел прием по личным вопросам. Нынешний вторник выдался заполошным с самого утра, Голованов нервничал и тем тщательнее пытался скрыть свое раздражение. Главная причина была — сахарная свекла, с вывозкой которой район позорно провалился. Затяжные осенние дожди превратили поля и дороги во вселенскую хлябь; рвали жилы лошадям, натужно надрывались моторы тракторов, измучились, издергались люди. Пошел ноябрь, первые заморозки успели потрогать поверхность бунтов, а на полях еще оставалась чуть ли не половина свеклы. Горше горькой редьки бывает иной раз этот сладкий корень, как его красиво именуют газетчики! Только что позвонил второй секретарь обкома — тот самый, что полгода назад привез его, Голованова, сюда и рекомендовал районной конференции первым секретарем, — холодно сказал:
— Смотри, Голованов. Обком оказал тебе большое доверие — обком может и отказать в доверии.
А люди все шли; некоторые из них оказывались не членами партии, но не станешь же из-за этого заворачивать их обратно, хотя этажом ниже такой же прием вел сейчас и председатель райисполкома, человек самостоятельный и, кстати, куда лучше знающий район, чем новичок Голованов. Ничего этого не объясняя, Голованов терпеливо выслушивал, терпеливо разбирался; недовольство собой, раздражение все накапливались, подливало масла в огонь и то, что иные из посетителей приходили с пустяшными вопросами и жалобами. Будь его, Голованова, воля, кое-кого, под запал, он бы сейчас вытурил из кабинета, на минуту закрылся — переобуться в резиновые, постоянно в шкафу стоящие сапоги, — и туда, на поля, где возле присыпанных мокрым снегом бунтов жарким паром дымились крупы лошадей, буксовали в грязюке тракторы и висела злая едкая матерщина…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
