Посетительница ушла. Я стоял у окна и смотрел, как она переходила улицу, как села в «кадиллак» и уехала, так и не подняв верха. Автомобиль ее растаял в начинающем накрапывать дожде и исчез, как забытый сон.
Итак, я снова взял дело. Деньги приличные, девчонка что надо. И понятия не имел — что, зачем и почему? Ну держись, Скотт, на тебя, кажется, начинают клевать.
Я бы, конечно, проследил за ней до самого дома и приказал сидеть и не высовываться, но кто же знал, что жить ей осталось меньше чем до утра?
Глава 3
Еще один тупой звук входящего в дерево кинжала разорвал воцарившуюся в «Эль Кучильо» тишину и заставил меня отвлечься от созерцания профиля Джорджии. Тощий тип с ножами зашевелился быстрее. Ножи вылетали из его руки с такой скоростью и частотой, что проследить траекторию было невозможно, — глаз замечал лишь короткий быстрый блеск. Они смачно вонзались в деревянную стенку, к которой прильнула скульптурная фигурка Лины. Несколько секунд — и все кончилось. Кинжал за кинжалом впивался в дерево и замирал, мелко подрагивая, сначала у локтя, потом у груди, затем на высоте талии, потом еще ниже — рядом с бедром, еще вниз, между слегка расставленными ногами, и точно так же по другую сторону тела, но только в обратном порядке, пока наконец последний не застыл у девушки над головой. Я сидел и не дышал.
Когда стало ясно, что этот акт представления завершен, мексиканец повернулся к публике. Однако в правой руке у него, лезвием в ладони, оставался еще один длинный нож.
Он поднес эту руку к лицу таким образом, что рукоятка коснулась лба, в следующую секунду развел обе руки в стороны и отвесил присутствующим низкий поклон. Получилось очень театрально. Все закричали «ура» и захлопали.
Улыбаясь, мексиканец выпрямился, после чего совершенно неожиданно встал боком и выпустил последний кинжал через голову прямо в Лину. Девушка пронзительно завизжала, отскочила в сторону, едва вывернувшись из обрамлявшего ее частокола, и блестящее острие с жутким свистом воткнулось как раз там, где мгновение назад оно бы вспороло бархатистую кожу.
Сам не знаю, что вытолкнуло меня из стула и бросило к тощему мерзавцу, но тут заиграл оркестр, а Лина и он принялись раскланиваться и принимать аплодисменты.
Я остановился как вкопанный посреди помоста. Дурак! Еще этот проклятый прожектор. Купили, как школьника.
Что касается Лины, то она уставилась на меня своими огромными глазищами и мелодично рассмеялась. Но мексиканец, каков гаденыш! Он завопил что-то типа «ай-я-я», грубо заржал и, тыча пальцем в мою сторону, то и дело хлопал себя по ляжкам. Сукин сын, убил бы на месте! Как они хохотали, все до единого, — это надо было видеть! Благородный Шелл Скотт на посмешище толпы в роли Дон-Кихота. Сунь мне тогда кто-нибудь парочку ножей, я бы знал, что с ними делать. Я вернулся к столику и сел. Проклятье! Теперь-то уж точно не уйду, подумал я.
— А ведь он готов был испугаться, — напомнила о себе Джорджия.
— Благодарю. Похоже, что так.
Принесли еду. Я налил в «такое» острого соуса и сказал:
— Послушай, Джорджия, я вообще-то человек резкий. И обычно если берусь за дело, то знаю, где чем пахнет. Но сейчас я словно в вакууме. И все время кажется, что что-то должно произойти.
— Не надо оправдываться. Я понимаю.
— А я и не оправдываюсь. Просто надеюсь что-нибудь из тебя все-таки выудить.
— Шелл, но я и вправду сама мало что знаю, честно. Мне кажется, что кому-то здесь может стать не по себе, если обнаружится, что я наняла частного детектива. Что ты на меня работаешь, ищешь мою сестру. А я намереваюсь нынче дать это им почувствовать до того, как мы отсюда уйдем.
— Хочешь показать, что кое-что значишь?
— Примерно так.
— Но почему здесь? И кому должно стать не по себе?
— Не знаю. Клянусь, не знаю.
Я больше не настаивал. Немного информации получил, и достаточно. Оказывается, кого-то надо напугать. Ничего себе заварушка.
От «такос» и «чили» язык свернулся в трубочку и высох, как ломтик жареного бекона, пришлось заказывать еще выпивки, но к тому времени, когда я приканчивал бобы, я узнал, что мексиканца с ножами зовут Мигель Меркадо, а его пышногрудую напарницу — Лина Руайяль и что она наполовину испанка, наполовину француженка. Узнал также и то, что заправляет этим заведением слоноподобная мегера по имени Маргарет Риморс, которую все зовут просто Мэгги.
…В «Эль Кучильо» мог запросто зайти любой. Обстановка изяществом не отличалась. С балок под потолком где надо и не надо свисали раскрашенные сушеные тыквы, стены украшали широкополые соломенные шляпы и пестрые серапе, а на каждом столике стояла огромная свеча, и оплавленный разноцветный воск стекал по ней со всех сторон на обычное чайное блюдце. Внутри зала полно людей — головы, спины, руки, а снаружи — неперестающий дождь. Воздух в кафе спертый и тяжелый. Помещение выходило прямо на тротуар, оно отделялось от него лишь тонкой стеной с узким дверным проемом, и я, не вставая с места, мог видеть, как мокрый асфальт освещался неровно горящей неоновой вывеской.
Вдоль правой стены располагался бар. В этот час ни одного свободного места там не было. В баре подавали все: от пива до дешевого шампанского, но пили здесь в основном текилу. У другой стены, в глубине, тесно уселись шестеро музыкантов. Все в наброшенных на плечи серапе и больших соломенных шляпах, и играли они всевозможные румбы, самбы, танго и им подобные штучки, где неизменно звучали маракасы и великое множество разных барабанов и барабанчиков. Справа от оркестра виднелась дверь. Она вела вглубь, вероятно, в апартаменты хозяйки.
Я как раз смотрел в том направлении, когда дверь открылась и оттуда вышла Лина. Оркестр грянул очередную самбу. Сквозь поднявшийся сразу свист и гвалт девушка направилась прямо к нашему столику. Голову даю на отсечение, что от ее походки у половины присутствующих подскочило давление.
Да, походочка у нее класс. Смотрели все, мужики по крайней мере. И она это чувствовала. Подойдя к нам, Лина остановилась. Я поднялся ей навстречу.
На Джорджию Лина даже не взглянула. Только на меня. И, как сейчас помню, спросила:
— Могу я к тебе присесть, querido?[1]
Язык у меня прилип к глотке, будто приклеился. Я просто стоял и смотрел.
Только не подумайте, что я какой-нибудь сосунок и тихоня и что у меня отпадает челюсть всякий раз, когда я вижу перед собой красивую девчонку. Я никогда не подсчитывал, сколько у меня было женщин. Я не Казанова, конечно, с ума по мне не сходят. Но и не шарахаются, если к кому начну клеиться…
Но Лина… В ней было что-то такое… что-то дикое. А походка — так та вообще откровенно вызывающая. Как будто везде, где можно, на ней написано: «Что, парень, слабо?» и «Пошли вы все к дьяволу».
Попробую описать ее. Набросать хотя бы портрет. Она этого стоит. После представления с ножами Лина переоделась в простую черную юбку и одну из тех белых открытых крестьянских блуз, что оголяют не только плечи, но и многое другое. Волосы и глаза почернели от этого еще больше, а тонкие выразительные брови казались такими же опасными, как концы испанского кнута. У Лины прекрасные белые зубы. Зубы, которые без труда управятся с любым бифштексом и в то же время могут нежно кусать тебя за ухо. Хотелось не мешкая и мясо заказать, и ухо подставить.
Кожа на лице и на плечах необыкновенно нежная, а загар — самого лучшего золотистого оттенка. А грудь она носит так, как генерал медали: высоко, ровно, четко по линии и прямо тебе в нос — не хочешь, да уставишься. Что все и делали.
Разговор выдавал скорее испанку, чем француженку, а «querido» в ее устах прозвучало все равно что у другой «поцелуй меня в губы». Вот такой была Лина в тот вечер.
— Querido, могу я к тебе присесть?
— Конечно, пожалуйста. — Я отлепил наконец язык от неба и выдвинул ей стул.
— Я — Лина Руайяль.
Она вопросительно посмотрела на Джорджию. А это, мол, еще кто такая?
— Мисс Руайяль — мисс Мартин. Мисс Мартин — мисс Руайяль. — Я выпалил это на одном дыхании, сел и отхлебнул из стакана.
Обе женщины развели губы в улыбке, а затем быстро их сомкнули. Так, мне кажется, иногда проверяют, хорошо ли ходит нож гильотины.
Лина опять повернулась ко мне и улыбнулась. Ее рука легла поверх моей, держащей стакан с виски. Она наклонилась и либо забыла, либо просто не обратила внимания, что просторная блуза сползла еще ниже, чем была.
— Я подошла, чтобы попросить прощения.
— Прощения? За что?
— За свой смех. Мне не следовало смеяться, когда ты хотел мне помочь. Я умею ценить отношение людей к себе. Шесть недель уже мы на сцене, каждый вечер по три выхода, но никто до тебя из-за этого и штанов от стула не оторвал. — Лина откинулась назад и негромко рассмеялась. Как будто что-то зажурчало у нее в горле. — Но ты был такой смешной. Я не могла сдержаться и теперь жалею. Спасибо.
