Лариса Аполлоновна имела обыкновение говорить нелицеприятные вещи прямо в глаза, называя Марию то «милочкой», то «милушей», полагая, что это право дают ей годы, опыт и положение человека, живущего в престижном районе; перед племянницей у нее преимущества по всем пунктам: район, квартира, положение, опыт, – возраст брался в счет в редчайшем случае, и то как испытанное средство из арсенала самозащиты.
Лариса Аполлоновна прожила жизнь, как она говорила, полную не только роз, но и поразительно колких шипов, считала себя большим знатоком человеческих душ и уж об отдельных личностях, занимающих отнюдь не последнее место на социальной лестнице – намекала порою тетушка, – имела точные и хорошо проверенные сведения, считая, что жизнь на небезгрешной земле устроена заманчиво и замечательно и жить можно неплохо. Каждый человек устраивается в жизни с комфортом, считала Лариса Аполлоновна, и вот этот комфорт, в свою очередь, при недюжинном уме и проницательности можно использовать для личного блага.
Лариса Аполлоновна говорила, слегка поворотив лицо к стоящей в коридоре Марии. Ирина, ее дочь, с длинными, распущенными волосами, с тонко подведенными бровями и задумчивым лицом недавно влюбившейся девушки, сдержанно кивнула, не встав и не проявив никакого интереса к появлению Марии, озабоченно вернула свой взгляд к столу, принялась медленно пить чай. Дочь являла полную противоположность матери. Мать – высокая, худая, длиннолицая, костистая, в ее взгляде чувствовалось что-то, словно проникающее в самую душу, и этот цепкий сухой взгляд неприятно поражал впечатлительного человека. Дочь же была небольшого роста, кругла лицом, полная, с равнодушным взглядом больших ленивых глаз. Дочь в свои годы казалась пресытившейся всем и вся, а мать в свои – еще не вкусившей полностью от сладкого пирога жизни.
– Садись, милуша, чай пить, – предложила тетя, когда Мария сменила туфли на тапки. – Руки помой и вот сюда присаживайся, рассказывай: мать твоя здорова?
– Спасибо. У нее с сердцем бывает, а так спасибо.
– У нее всегда со здоровьем было, сколько помню. Мой меньший братик был бодрый, крепкий, не болел, а его уж нет. Вот тебе и здоровье, – сказала Лариса Аполлоновна так, будто жалела, что мать Марии еще жива. – А ты что втираешь в лицо?
– В лицо? Я ничего не втираю, – ответила испуганно Мария и тут же бросилась смотреться в зеркало.
Лариса Аполлоновна недоверчиво уставилась ей в лицо, подумала, ничего не сказав.
– А ты, если мне память не изменяет, замужем? Кем же муж работает? – поинтересовалась тетя Лариса, подавая ей чашечку с чаем и как-то пристально посматривая на дочь, будто интересуясь, так ли свежо лицо у нее, как у племянницы, но у дочери было хотя и смугловатое, но заметно бледное лицо. – Ты что, Иринка?
– Надоел мне твой чай, – ответила Ирина, отставила чашку и вышла.
– Надоел! Если надоел – не неволю. – Тетя Лариса проговорила сердито, а Мария усердно принялась за чай. – Развелась разве? Ну, милочка, в наше время кто не разводится?
Мария отставила чашку и умоляюще посмотрела на тетю:
– Тетя Лариса, милая, не спрашивайте меня об этом. Умоляю вас.
– Ты, милочка, прожила столько лет, а время, думается, не в Древней Греции. А я тебе скажу следующее, и поверь мне, женщине, которая знает нашу замечательную действительность лучше, чем все люди в вашем городке: ты развелась. И не надо меня спрашивать, почему я знаю. Я знаю! Вижу притом насквозь!
– Так зачем спрашиваете?! – воскликнула, не сдержавшись, племянница, не понимая своей тетушки, перед которой она благоговела и о которой столько ходило легенд; родня гордилась ею и почитала как самую умную, мудрую, самую-самую…
– Я ем сало, – развивала свою неясную мысль ошарашенной племяннице тетя Лариса. – Да, да. Я ем сало. Я, женщина, которая по всем, извини меня, параметрам, не должна того делать, то есть употреблять в пищу обыкновенное свиное сало. Ты поняла меня? Или не поняла?
Мария как завороженная отрицательно покачала головой, чувствуя себя полной дурой рядом с тетей Ларисой, которая прежде всего, по ее собственным словам, была женщина необыкновенных способностей и столь же необыкновенного ума.
– Мой муж был полковником, сама знаешь, посмертно он – генерал, а я генеральша соответственно. И я, между прочим, как какая-нибудь работница кондитерской фабрики, ем свиное сало. – Тетя помедлила, ожидая, какое впечатление произведут на племянницу ее слова, потому что покойного мужа в звание генерала она имела смелость возвести сравнительно недавно и теперь проверяла на людях эффект генеральского звания. Ее покойный муж, майор интендантской службы, о таком звании никогда и не мечтал даже в пору пристрастия к напиткам, не пользующимся большим почитанием у начальства. «Умеющий ползать, – часто говаривала она с укоризной, – должен хотя бы мечтать о полете». Когда мужу присвоили звание майора, Лариса Аполлоновна крепко взялась за него – было это четырнадцать лет тому назад. Впоследствии, два года спустя, после смерти добрейшего майора, она уверяла, что сделала бы своего Григория Тихоновича полковником в два счета, чего бы это ей ни стоило. Знакомые полагали, что так оно бы и случилось, да вот не вовремя приказал долго жить Григорий Сапогов, человек смертный, и хотя по некоторым статьям человеческой добродетели не достигший совершенства, но зато добрый и нежный.
Марии никогда прежде не приходилось говорить наедине с тетей, о которой столько была наслышана еще в детстве, о ее необыкновенном уме и сильном характере, о насыщенной значительными событиями жизни. Тетушку все боготворили, но все в родне и побаивались, уважали и ценили за то, что она живет на свете и, к их счастью, числится в родных. Это обстоятельство очень волновало Марию, и, оставшись с тетей с глазу на глаз, она притихла, смотрела в чашку, и у нее почему-то мелко-мелко дрожали руки. Она боялась тети, и эта беспричинная, по сути дела, боязнь приводила ее в полную неспособность соображать, говорить разумно, ну хотя бы так, чтобы ее не посчитали полной дурой. В предыдущие приезды Марии тетя даже не снисходила до разговоров с племянницей. Но еще до встречи с тетей воображение Маши создало образ тети Ларисы, которой можно гордиться и завидовать.
– Что чай не пьешь? – спросила тетя, торопливо достала из шкафа тарелку и позвала собачку, которая завизжала от радости, услышав зов благодетельницы. Собачка находилась взаперти в одной из комнат. Ирина выпустила собаку, и та, поскуливая, бросилась на кухню, но, заметив чужого человека, остановилась в дверях и залаяла. Тетя налила ей в тарелку куриного супа и поставила с краю стола. Собачка вскочила на стул и стала торопливо хлебать.
– Это Мики, – сказала тетя, любуясь собачонкой, поглаживая ее по спинке. Тетя стала хвалить собак вообще, которые по своим качествам, особенно по части преданности и дружбы, превосходят людей, живущих исключительно для себя. Особенно тетя упирала на чистоплотность болонок, на ум, ласку, умение вести себя среди воспитанных людей. Собачка поела, попила из чашечки молока, и ее отправили к себе в комнату.
– Пойдем, я тебе покажу мою квартиру, – предложила тетя Лариса.
– Я же, тетя Лариса, бывала у вас, – отвечала Маша.
– Я знаю, что была, – отвечала тетя недовольно. – Ну а теперь ты увидишь мою французскую мебель. У вас какой гарнитур?
– Да все прежнее, без гарнитура.
– А как живете? Квартира у вас, по крайней мере, есть?
– Есть.
– Ну и что же, хорошая?
– Хорошая, на первом этаже. Секция отдельная. Кухня.
– Постой. Значит, какая это секция?
– Ну, отдельно…
– Квартира, что ли?
– Ну.
– Так и скажи – квартира, а то секция, милушка, некрасиво звучит. В провинциях жить не сладко. Вон ты и в разговорах не москвичка, сразу видать. Но что сделаешь, не может Москва принять всех желающих, их двести семьдесят миллионов! Всех не примешь. Кто-то должен пахать, убирать, нефть рыть. У вас квартира зовется секцией?
– У нас так зовется.
– Это надо додуматься – секция! С ума сойти! Так вот мой дружок и прозябал в провинции, жизни не видал. Да как можно – секция! Как грубо! Нельзя же так, дорогие товарищи, опускаться. Секция! – Лариса Аполлоновна никак не могла успокоиться, ее сильно возмутило одно-единственное слово, с такой брезгливостью произносила его, убежденная в том, что нужно совершенно пасть человеку в пропасть глубочайшего невежества, если он решается произносить такие слова. – Поедем-ка, милуша… Да, кстати, как тебя звать?
Мария со страхом посмотрела на тетю, торопливо встала, желая теперь только одного – не оставаться наедине с тетей, выскользнуть в коридор. Лариса Аполлоновна провела племянницу в гостиную, довольно большую квадратную комнату, обставленную в этом году дорогим венгерским гарнитуром «Виолетта», по забывчивости называемым хозяйкой «французским». Мария и не подозревала, что такая мебель вообще может существовать, не могла представить, что есть вот такая светло-коричневая, с изящным золотистым рисунком мебель в стиле Людовика XIV. В широченное окно сквозь воздушные шторы в комнату проникал мягкий солнечный свет, вливался прямо этаким широченным ручьем, падал на мебель – играл! Вот еще почему Марию так поразила мебель. Великолепный сервант с полированными створами и зеркалами, платяной шкаф прямо-таки сверкали от ниспадающего на него света; тут же стоял письменный стол, на зеркальной поверхности которого – ни пылинки; тумба с цветным японским телевизором (гарантия – двадцать пять лет!) и напротив телевизора – два мягких, покрытых зеленым бархатом кресла, с точеными ножками и подлокотниками; журнальный столик дополнял общую картину. Все говорило о тонком вкусе Ларисы Аполлоновны и о богатом ее воображении. Непросто было догадаться, что не причуды характера руководили гибким умом Ларисы Аполлоновны, а продуманный расчет вложить имеющиеся деньги в хорошие вещи. Не помешает припомнить, что именно после покупки гарнитура «Виолетта» Лариса Аполлоновна пришла к блестящей мысли произвести покойного и невинного мужа, майора Григория Тихоновича, в генералы, а себя соответственно – в генеральши. Гостиная была гордостью Ларисы Аполлоновны.
