Топоркова отворила дверь своей однокомнатной квартирки на втором этаже, обняла и поцеловала подругу, провела в комнату. Квартира была небольшой, а по справедливости если – маленькой, или, говоря языком Топорковой, «крохотулька», с окном на проезжую часть, с крохотной кухонькой, такой же ванной и туалетом. Но ведь это же отдельная квартира! Доподлинно известно даже последнему человеку на всем Европейском континенте, что лучше иметь маленькую отдельную квартирку, чем большую комнату в необъятной коммунальной квартире. Квартирка выглядела как игрушка. В прихожей всю стену занимал трельяж, всякий свободный кусочек стен был обклеен иллюстрациями из иностранных журналов, на которых изображены мужчины в пляжном виде, упитанные женщины с розовой холеной кожей. Все картинки подобраны со вкусом, приятно на все это смотреть в первый раз.
– Я болею, – заявила Аленка Топоркова, – скажу тебе, а точнее – отдыхаю от трудов праведных. Знаешь, Машок, никогда не помешает подумать о себе. Когда ты о себе думаешь и себя уважаешь, то и о тебе начинает думать коллектив и уважать отдельные личности. – Она предложила сесть в глубокое кресло, покрытое искусственным мехом под леопарда, а сама села на диван-кровать.
– Аленка, как хорошо-то у тебя, – оглядывалась Мария, чувствуя, как ей действительно приятно и хорошо у подруги, приятнее, чем у тети, как-то очень уютно и ласково. – Прямо замечательно, что ты дома оказалась. Я вот решилась приехать в Москву, у нас был набор, ну, я уволилась с работы, жалко хотя, хорошие там люди остались, и вот приехала в Москву работать, пожить.
– Погоди, Маш, погоди, а как же твой Васька любимый и разлюбимый? Ты в кого влюблена была? Ты в кого влюблена была, как сиамская кошечка, а? Или как? – Топоркова поправила на себе махровый халат, оголяя крепкие икры загорелых ног, и принялась растирать лодыжку.
– Аленка, ради всего святого не вспоминай о нем, мне так теперь тяжело вспоминать, ведь я развелась, – проговорила Маша, волнуясь и в то же время с явным облегчением сообщив о своих новостях подруге.
– Ты так его любила, дурака, ту балду здоровую, что я тебе завидовала белой завистью, – в задумчивости проговорила Аленка. – Я еще удивлялась, ты, такая видная, за профессора можешь выйти – раз плюнуть, тело твое – залюбуешься, а ноги! Могла бы найти получше супермена, а он – не стоит он тебя. К тому же шофер малообразованный.
– Ну и я не ты.
– Ты – женщина. Это главное. Женщина – особое существо, которое должно находиться на особом учете, на особом положении, в особых условиях и требовать к себе, извини меня, особых отношений. В Москву приезжают не учиться, в Москву приезжают – пробиться. Так вот, милок, нужно стать на особый учет. Затуркали женщину, заставили кирпичи таскать да детей рожать, а сами, глядя на красное наше от пота лицо, мужики-то проклятые, говорят: мы им дали эмансипацию, равные права, равные возможности. Равные возможности при неравной силе. А ведь сама знаешь, матриархат на земле длился, если хочешь знать, в десять раз дольше, чем патриархат. Я тебе могу на пальцах доказать, что главное на земле сделано – женщинами! Первый аргумент: всех великих людей родили женщины! Вот возьми тебя, одень со вкусом по моде люкс, ты только повернуться должна, сделать один жест рукой, но такой – упадут к твоим ногам! Любой мужик на край света отправится за тобой. Правильно?
– Ой, Аленка, ты совсем не изменилась, мстишь мужчинам по-прежнему. А за что? Любила, знать, своего, – сказала Мария нараспев, глядя смеющимися глазами на подругу, вставая и отправляясь на кухню. На кухне шумел холодильник «Бирюса», стол не убран, на конфорке попыхивал чайник.
– У тебя тут уютно, Аленка. А где купила такую клеенку?
– Привезли из Японии.
– Чего?
– Из Японии, говорю, один друг привез в подарок, у него на большее долларов не хватило. Купил клеенку за десять центов.
– Каких долларов?
– Обыкновенных. За рубежом, дорогуша, доллар властвует.
– Чего говоришь? – переспросила Маша.
– Иди сюда слушать, или давай чай пить на кухне. Садись за стол, а я угожу тебе. Ты у тетки остановилась?
– Ага.
– Мой совет тебе такой: в общежитии место занимай. Слушай меня. Мало ли что произойдет у тебя с теткой, а свой угол будет. Я намыкалась без квартиры, пока не подвернулся один кадр. Хоть хлебнула с ним горя, а все ж ничего, не умерла. Место дадут, стремись к квартире, и очень не рассусоливай, а то можно все проморгать. Бери и не задумывайся, потом будешь гадать. А то гадать мы все умеем, Маня, а вот делать – не все. – Топоркова рада была приходу подруги, далекой своей свояченицы, с которой можно поделиться опытом, накопленным за шесть лет жизни в большом городе, и она ходила возбужденно по кухне, заваривала свежий чай, доставала из холодильника масло, колбасу, а сама все говорила и говорила. Мария и раньше удивлялась, откуда у маленькой росточком, тщедушной на вид, вообще, некрасивой подруги столько энергии, сил, столько целеустремленности. (Правда, были у Аленки длинные черные волосы до пояса, которые она носила распущенными, то и дело встряхивая головой, забрасывая движением головы на плечи.)
– Я так хотела тебя видеть, – сказала Мария. – Мои подружки, как развелась, даже ко мне не пришли. Байкова одна. Думала, вот бы ты, Аленка, успокоила, помогла морально, поплакала со мною. А было так тоскливо, ужасно, такая грязь… Он такой подлец!
– Он, Васька, извини меня, типичный негодяй, – поддакнула Топоркова с непоколебимой уверенностью.
– А ты откуда знаешь?
– Как откуда?
– Он за тобой ухаживал?
– Ты спроси, Маня, за кем тот кобель не бегал! Нашлась ты одна, которая дура.
– А я всегда говорила: подлец он! – заплакала Мария.
– Он негодяй. Только скажу тебе, молодец, что развелась, – всю жизнь себе портить, она-то одна дается. Он будет с той, которая его схватит и не отпустит, будет думать, что золото нашла. Бери печенье, мажь маслом и ешь. Очень вкусно. Я утром так всегда завтракаю, когда тороплюсь на работу: печенье с маслом и кофе с молоком. Не стесняйся, чай, не чужие. Я скажу, когда я приехала в Москву, город большой, а родных нету, малость подсказать – и то некому. Все сама. А у тебя теперь советчица есть. Всегда обсоветуем, что и как. А так, Маня, очень трудно без советов, народ чужой, того и гляди, обманут, где не надо.
– Аленка, я просто не знаю, как мне тебя благодарить, – сказала Мария, прихлебывая чай, осторожно откусывая печенье и стараясь рядом с Топорковой не казаться глупой; у нее от благодарности на глаза даже слезы набежали. – Меня только беспокоит одно: мама осталась одна. То я суетилась рядом, какая-никакая, а все же дочь, а нынче она совсем одна. А так я о себе не беспокоюсь, мне много не надо, проживу как-нибудь. Я свои чувства укоротила.
– Ты такое говоришь, дорогая моя, прожить с такими мыслями в Москве трудно, – обронила Топоркова, внимательно поглядев на подругу.
Когда они напились чая, Аленка принесла на кухню на длинном шнуре зеленый телефон и стала набирать то один номер, то другой. Никто не ответил, и она отставила телефон, потом, выждав, снова принялась звонить и, прервав набирать номер, спросила:
– Хочешь, познакомлю с одним кадром? Кадр как кадр. Параметры: сорок лет, кучерявый, влюбиться сразу не влюбишься, денежки есть у него, работает… толком не знаю, где работает. Скрывает. Но дипломат какой-то страны. Тоже не знаю. Но за ним ты будешь, как за каменной стеной. Обеспеченный человек. Полезет целоваться, обниматься и – все такое, что недорого стоит. Эмоций много, говорит много. Молчит, если молчит, то много. Скрывает что-то. Послам положено скрывать. Деньгами сорит, их у него полно. Это я вижу. Квартира есть, я вижу. У него не была. Не в моем вкусе, потому и держу на всякий случай, отношения не рву. По ухваткам видно, что с женщинами дело имел или женат был. Такой кадр при случае может пригодиться. Говорит: дипломатический код у него. Правда, на дипломата похож. Хочешь познакомиться?
– Нет, Аленка, боюсь, вдруг дипломат.
– Дура ты, я думаю: а вдруг – обыкновенный человек! Дипломат, если хочешь, – цель, стоящая сто свечей. А она – «боюсь».
– А вдруг иностранец?
– А они чего, не люди разве, Мань? Я тебе советую, но ты, конечно, сама решай, тебе видней. Я тебе говорю: есть один такой кадр, приклеился на улице Горького. Я шла, а он догнал: «Мадам, я вас видал. Ви ошень хороший, мадам, и ми с вам встрешались». А я ему: «Не встречались».
– Так и ответила? – удивилась Маша, осторожно привставая с кресла и не спуская глаз с подруги. – Так и ответила?
– А я еще не так умею, – усмехнулась Топоркова холодной улыбочкой с видом женщины, которая ежедневно отвергает ухаживания мужчин. Во время улыбки у нее натягивалась кожа на лбу и носу и худощавое лицо ее принимало выражение какого-то серьезного внутреннего ожесточения, как будто ей в этот момент приходилось вспоминать один из многих случаев, в которых она вышла победительницей. В то же время сквозь эту улыбку проглядывала некая болезненная складка, которая появляется у людей, долго болевших или подверженных недугу мучительных переживаний.
