Три проезда ворот были тридцати футов высотой, а центральный был достаточно широк, чтобы по нему бок о бок проехали двадцать всадников. За воротами находился крытый двор, заполненный лотками торговцев и разнообразным людом. Уильям никогда не видел столько разных людей, собравшихся в одном месте: тут были и крестьяне в подпоясанных туниках и кожаных штанах, и богатые греки в одеждах синего и красного шелка с широкими рукавами, и турки в тюрбанах, и евреи в ермолках, и генуэзцы в камзолах и узких чулках. Тут встречались и синеглазые кавказцы, и жители Италии с кожей цвета оливок, и темноволосые, остролицые, бледнокожие валахи, и черные, как ночное небо, африканцы. Говорили на множестве языков. Их Уильям и распознать не мог, не то что понять. И товаров предлагали столь же разнообразное множество: экзотические пряности, могучий запах которых перешибал густую человеческую и животную вонь, длинные, короткие, кривые, прямые мечи из стали, нервных лошадей, невозмутимо жующих верблюдов, мясо, жаренное на вертелах, грязных шлюх, густо и ненатурально размалеванных. Хасим ни на что внимания не обратил. Он проехал сквозь рынок, направляясь в глубь города.
Уильям очутился на широкой мощеной улице с плотными рядами невысоких зданий по обеим сторонам, а слева за домами виднелись обширные поля, где пасся скот, который питался засохшими стеблями пшеницы, оставшимися после недавней уборки урожая. Направо уходил вниз, к морским стенам, склон, и виднелось за стенами Мраморное море, пылавшее алым под закатным солнцем. Уильям смотрел на корабль, медленно скользивший по воде, и думал, как было бы славно плыть домой, в Англию, вдыхая соленые брызги. Вскоре корабль закрыла низкая, но массивная церковь с толстыми колоннами у входа, под широким куполом, совсем не похожая на крошечную часовенку дома.
За церковью улица пошла вверх, миновала обширный монастырь и еще несколько церквей. Поднявшись, они увидели ворота в древней, рассыпавшейся стене. Когда миновали вход, в ноздри ударила тошнотворная вонь. Здесь застройка была плотнее, дома громоздились друг на друга, а по улицам текла грязь, гнусная смесь из содержимого ночных горшков, навоза и отбросов с близлежащих боен. Все стекало к морю. От улицы ответвлялись узкие проулки. В одном из них Уильям увидел собак, поедавших труп и рычавших друг на дружку.
Улица закончилась широкой площадью, заполненной голосящими торговцами и стадами визжащих свиней в загонах. В середине свиного рынка торчала высоченная — выше деревьев — колонна, во всю длину украшенная вьющимся рельефом с изображениями забытых битв и торжественных церемоний. Хасим не остановился. Он ехал, волоча Уильяма за собой, все дальше в глубь города. Поднялись на другой холм, на площадь рядом с монументальным, высоким — в сотню футов — акведуком, перекрывавшим глубокую ложбину между холмами. С площади повернули направо. Спереди, вдалеке, на холме высилась огромная церковь с множеством куполов, позолоченных последними лучами заходящего солнца, а справа от нее — руины колоссального римского амфитеатра.
В сгущавшихся сумерках они свернули на широкую улицу, спускавшуюся к Золотому Рогу — заливу, ограждавшему Константинополь с севера. По обе стороны улицы высились колонны портиков. Вскоре Хасим спешился, отвязал веревку, протащившую Уильяма через Анатолию, взял ее в руку и поволок пленника направо, в сумрак под крышу портика. Тот ковылял кое-как, еще не привыкнув к темноте. От толчка в спину полетел вперед, больно врезался в каменную стену. Веревку швырнули наземь, сзади лязгнули железные двери. Уильям повернулся спиной к стене и сел, опершись о нее. Когда глаза привыкли, он различил вокруг крошечную каморку, не более трех шагов в длину и трех в ширину, закрытую с одной стороны рядом железных прутьев.
Хасим пошел прочь и скрылся из вида. Из темноты по обе стороны каморки доносились приглушенные звуки: тихий плач, шепот, шарканье ногами, — изредка перемежавшиеся громкими ругательствами на непонятном языке. Издалека доносился лай. Уильям прижал колени к груди, сжался, дрожа. С темнотой пришел холод, а с ним — страх. Но даже трепеща, он позволил себе улыбнуться — после многочасовых усилий таки смог высвободить руки.
* * *
Солнце едва взошло, залив землю ярким утренним золотом, когда Лонго перебрался по броду через Ликос и увидел вдали Константинополь. Он придержал поводья, остановив лошадь на берегу, и вздохнул с облегчением. Своих людей он догнал всего в нескольких милях от Косова поля, но путешествие к Константинополю оказалось нелегким. Ведь они прошли сквозь самое сердце Оттоманской империи — в пятидесяти милях от ее столицы, Адрианополя. О тех местах у Лонго были дурные воспоминания, да и округа кишела разбойниками и ворами, не говоря уже про турецкие войска. От городов приходилось держаться подальше. Лонго едва не загнал воинов, заботясь лишь о том, чтобы не пали лошади. Но наконец они достигли Константинополя — надежного и безопасного убежища. Однако надолго ли тот останется тихой гаванью — об этом Лонго мог только гадать. В Селимбрии он узнал: император Иоанн умер. Если братья его затеют свару за трон, Константинополь станет легкой добычей турок.
Подъехали остальные, выбрались на берег. Лонго повел из Италии в Крестовый поход больше сотни воинов, а уцелела всего половина — усталые, в иссеченных, помятых доспехах. Многие ранены, и кое-кто может не пережить плавания в Геную. А ведь большинство — ветераны, давние спутники, уже много лет бившиеся под началом Лонго. Были и те, кто, как и правая рука Лонго, закадычный приятель и помощник Тристо, дрались бок о бок с кондотьером со времен его юности. Лонго сумел вывести уцелевших из турецких земель, но вдовам и сиротам в том будет слабое утешение. Они примутся проклинать его и окажутся правы. Лонго и сам себя винил.
Тристо прервал грустные раздумья командира.
— Э-э, приятель, ну, не славно ли снова увидеть старый город?
Закоренелый шутник и балагур, не унывавший даже в гуще боя, Тристо всегда умел поднять Лонго настроение.
— Наконец-то после месяцев войны вволю погуляем, — объявил, ухмыляясь, Тристо. — Больше никаких плесневелых сухарей и усушенной солонины!
Лонго невесело посмотрел на друга. Сущий медведь: на добрую пару пядей выше Лонго и вдвое тяжелее, а тот отнюдь не был мелким.
— Только разгула сейчас и не хватало, — сказал ему Лонго. — Я посажу тебя на половинный рацион.
— Чепуха, — ответил Тристо. — Мне силу нужно беречь и копить. У меня долг перед женщинами Константинополя.
— Я думал, у тебя перед женой долг.
— Само собой. Потому и нужно практиковаться, в долге-то, стряхнуть пыль и размяться как следует, прежде чем в Геную вернемся.
— Тогда поторопись, — заметил Лонго с усмешкой. — Уверен, запылился ты ужасно.
— А то, — согласился Тристо и пришпорил коня, направляясь вниз по склону.
Лонго покачал головой и поскакал следом.
* * *
Когда Уильям проснулся, утро уже было в разгаре, а улица за решеткой — заполнена людом. Прямо за прутьями сутулый грек в грязном льняном кафтане громко расхваливал свою коллекцию глиняных горшков.
Уильям осторожно встал — размять затекшие ноги — и выглянул за решетку. Слева, насколько хватало взгляда, вдоль улицы стояли мелочные торговцы, норовившие всучить товары прохожим. Справа вдалеке виднелась площадь, где вокруг помоста собралась большая толпа. На ней стоял дородный турок в черном шелковом кафтане и высоченной чалме. Потом он втащил на платформу голого ошарашенного мальчишку, и в толпе немедленно заорали, замахали руками. Уильям понял: это аукцион рабов. Мальчишку быстро продали греку, и тот утащил покупку. Уильям отвернулся, сел у стены. Чтобы не разделить судьбу мальчика, ему стоило хорошо подготовиться к приходу Хасима.
Уильям тщательно обернул веревку вокруг запястий — пусть турок ничего не заподозрит. Еще ночью он связал хорошую петлю из оставленной веревки и теперь уложил ее на коленях, прикрыл руками. Долго ждать не пришлось — явились Хасим, дородный турок с аукциона и высокорослый, мускулистый охранник. Дородный громко препирался с Хасимом, тот улыбался и показывал на Уильяма пальцем, и каждый раз работорговец хмурился и качал головой. Уильямово сердце бешено колотилось в груди, но он заставил себя сидеть неподвижно. Наконец турки договорились. Дородный вытащил кошель и отсчитал несколько монет.
Хасим монеты принял и спрятал, открыл клетку. Как только он повернулся к входу спиной, Уильям прыгнул. Накинул петлю на шею, затянул туго. Хасим схватился за веревку, заскреб судорожно. Уильям же выхватил из-за его пояса кинжал и перерезал турку горло. Тот осел наземь, обливаясь кровью. Изменившийся от страха в лице работорговец опомнился, выдернул меч. Он замахнулся, целясь снести Уильяму голову. Тот уклонился от удара и полоснул кинжалом, взрезав щеку. Турок отшатнулся, схватившись за рану, мускулистый охранник бросился на Уильяма — и рухнул с метко брошенным кинжалом в глотке. Уильям же бросился наутек, проскакивая между людьми и лотками торговцев. За спиной пронзительно заливался работорговец, призывая, наверное, остановить беглеца. Торговец-грек подставил подножку, и Уильям шлепнулся наземь. Но когда торгаш попытался схватить его, он вскочил, увернулся и бросился направо, вниз по широкой улице. Там было меньше людей, бежать не мешали. Уильям мчался, пока не оказался на большой площади. Там он остановился, согбенный, стараясь отдышаться. Оглянувшись, увидел ярдах в пятидесяти работорговца с парой охранников. Уильям выпрямился и побежал дальше.
