– Значит, Пушкин всё же является вашим, скажем так – прапрапра- и так далее троюродным дедом?
Напрасно я думал, что экологические проблемы способны отвлечь женщину, если она чем-то увлеклась.
– Если так рассуждать, то многие… – начал я.
– Не скромничайте, – прервала она меня, начав какую-то свою работу с потомком Пушкина. – Это не столько факт вашей биографии, сколько общее достояние нашей культуры…
Так началась моя просветительская деятельность. Днём я способствовал загрязнению реки и воздушного бассейна, повышал уровень шумов в городе, а по вечерам воспитывал умы и смягчал нравы.
Салоны Семикачалинска размещались в малогабаритных квартирах, теснейшие прихожие которых по необходимости способствовали близким взаимным улыбкам, взволнованному смеху, восклицаниям. Хозяин растерянно топтался со скрещёнными на груди руками, хозяйка перебегала из крохотной кухоньки в комнату и подавала оттуда советы, куда что повесить и какие тапочки где найти. И я скажу – это было прекрасно. Не затухающая никогда культурная жизнь, общественное неофициальное брожение подавали надежды на то, что семикачалинцы когда-то соберутся все вместе, войдут в соприкосновение с властями, и им выделят для контактов какой-то зал.
Надо сказать, что я вскоре привык к роли мавра. Почему-то Людмила Вольтовна ни разу не употребила общепризнанное «арап». Она оперативно освежила свои знания о предках Пушкина. Она порядочно понатаскала по этому вопросу и меня, странным образом застрявшего в своём самозванстве. Хотя, откровенно, много ли я выгод имел от этого? Конечно, мои вечера были насыщены разнообразными встречами…
Конечно. Но что побуждает меня выдумывать какой-то несуществующий город Семикачалинск, учительницу Людмилу Вольтовну в рыжей шубе, с которой у моего героя должен состояться роман на почве недопонимания, затем они начнут страдать оттого, что муж в анодированной оправе предвидел всё это, но пустил на самотёк; и заводик останется дымить вопреки здравому смыслу и протестам всех без исключения горожан, и жизнь всех людей, которые попадут в рассказ, будет безрадостна и заранее неинтересна (предопределена).
Нет. Я не смугл, это не так. И не курчав. Но я мавр. Вступая в эту жизнь, я вступаю в другую воду. Меня пугают прикосновения медуз, подозрительных предметов на дне, вид мусорной волны. Но я вступаю. И плыву. Я заплываю далеко, за буи, за ленивых бронзовокожих кобелей в белой лодке, ложусь на воду вверх лицом и смотрю в небо. Ничего я там, естественно, не различаю, кроме голубизны. Знаю я, что там должна быть именно голубизна. Я человек внушаемый.
Что на берегу? Ничего хорошего. Людмила Вольтовна ревниво следит сквозь тёмные очки (снова в моде вульгарный мефистофельский тип оправы) за мной. Мы выехали по договорённости в одно время, я – из Петербурга, она – из Семикачалинска… Впрочем, Семикачалинска не существует, и откуда выехала Людмила Вольтовна… Можно, конечно, путем логических приёмов заключить, что и Людмила Вольтовна не существует, но кто в таком случае ревниво смотрит сквозь вульгарные очки?
Она. Рыжая шуба осталась в Семикачалинске. Сейчас она в купальном костюме. Она не хуже и не лучше окружающей пляжной массы. Мелкий песок, высыхая, тихо осыпается с её загоревших плеч. Как хорошо на юге! Как будто в Чёрное море можно выпустить всю неутолённость…
Впрочем, я не могу плавать. Как это я заплыл? И если я не могу плавать, никакая Людмила Вольтовна меня не пасёт, вообще некому меня пасти, я этого не люблю и никому не позволю. Скорее умру от остановки дыхания, чем позволю кому-то себя пасти. И сам я никого не пасу. Видимо, я далеко ушёл от обязательных по эволюции скотоводов. А может быть, их и не было, как и Людмилы Вольтовны. Но у кого в таком случае была рыжая шуба (собачья) и холодные губы с наглым языком?
Да что же это меня в одну сторону заносит? Подумаем лучше об экологии. Надо двигаться. Остановился – закис. Чем энергичней мы будем трясти планету, ноосферу, ионосферу, стратосферу, тем правильней они перетряхнутся.
Это ведь и я, пишущий эти строки, понимаю по своему делу. Пока выдумывал какие-то сюжеты, шарахался, чего-то кому-то доказывал, что всё могу, – всё как-то торчало углами. А стоило соврать в трамвае номер восемь о том, что я потомок мавра, как закружились вихревые события. Живёшь-живёшь, окончательно решаешь для себя, что событий – никаких! – быть не может, как – бац! – Людмила Вольтовна ревниво смотрит, чтобы ты не уплыл в Турцию.
А что в Турции? Почему эта страна как-то молчит? Как они там? Что за белое пятно у лакомого моря? Это ведь только представить себе – котёл народов! И всего лишь – турки…
Но – уже совсем близко от себя – мне хочется сказать: как мне хочется сказать! Конечно – о грусти… Идёт командированный по привокзальной площади, позади – закрытая на два месяца пустая комната, впереди – гостиница, и, перешагивая очередную снежную рытвину он поднимает голову и видит: на него несётся раздолбанное такси, летит на тормозах по припорошенному снегом ледку. И шофёр откинулся на сиденье, впаявшись ногой в педаль, и Людмила Вольтовна с ужасом наблюдает с заднего сиденья… И когда ты умудряешься пропустить такси перед собой, как матадор, тогда-то тебе и становится хорошо. Шофёр тебя материт, а Людмила Вольтовна рада:
– Здравствуй, мавр!
4 января
Сумасшедший Медведев
Была суббота. Шёл снег. Он падал на голый лёд и оттого был особенно пушист и бел.
Медведев двигался вначале по тротуару, но там показалось слишком скользко, и он сошёл на мостовую. В голове ещё продолжались ресторанные тосты. И свадьба, с которой он был изгнан, продолжалась тоже, как будто он там оставался. Оставалась невеста – жена, пардон – но не его, не медведевская жена… «Но я другому отдана…»
– Господи! Да зачем же я так напился? – кричал Медведев, приказывая себе идти по прямой. И чем решительнее приказывал, чем глубже вдыхал влажный морозный воздух, тем больше заваливался к середине выбранной осевой линии. То слева, то справа.
«Староневский, – думал Медведев. – Старо Невский… Старо… Старо… как мир, старо… Ничего не… «И буду век ему верна». Не будешь… С чем и поздравляю, господин жених! Муж… Господи! Они же сегодня ночью!..»
Медведев не вытерпел этой муки и побежал. Будь он трезв, давно попал бы под машину. Широкое белое поле открылось ему. Медведев оторопел и не сразу понял, что это площадь Александра Невского.
«Несёт меня лиса… – задыхаясь, на бегу бормотал Медведев, – в далёкие леса… По-омнишь ли ты, как та-ра-ра целовались… помнишь ли ты…»
– Чего тебе надо было?! – закричал он, останавливаясь. – Чего?
Он начал ругаться. И оттого, что он стоял посреди необъятной от падающего снега площади, ругань принесла ему облегчение. Как будто он посчитался со всем миром. Дальше он побрёл спокойнее, и цепочка его мокрых следов немного выровнялась.
«Всего лишь? Обычный программист. Всего лишь? Обычный программист. Всего лишь? Обыч…» – Медведев усилием воли вырвался из этого кружочка.
Видимо, он вдруг крепко задумался о чём-то, о чём – уже не смог вспомнить, когда остановился, обойдя здание Лавры слева по тротуару. Под небольшим склоном за гранитным бортиком темнело мраморное кладбище. Надгробья, казалось, тяжело смотрели прямо в глаза Медведеву. Он перевалился через бордюр, покатился со спины на живот.
Его оглушила тишина. Не было слышно машин. Он лежал с зажмуренными глазами и боялся открыть их. Когда открыл, то увидел чёрное небо без звёзд, но было светло от снега. Ему стало жутко.
– Господи, – прошептал он и услышал вздох. Медведев вспотел и осторожно скосил глаза. Квадратный край неба обреза́л яркий снег.
– Склеп, – гулко сказал Медведев и начал карабкаться вверх. Луна и звёзды были на местах, и он с облегчением выдохнул. Снегопад кончился.
Кладбище было мирно, снег покрывал кресты и саркофаги и синел под ними. Медведев побрёл, пытаясь читать что-то из надписей, как вдруг остановился.
В основании коричневого, тронутого оспинками мраморного креста за чугунной оградкой на постаменте белел медальон. Медведев подошёл сбоку, выгнул голову и подумал: «Как живая». Девушка начала века с густыми и пушистыми волосами в косах поверх головы, улыбаясь, смотрела на него. В её улыбке было что-то не то. Она как будто меняла её незаметно.
– Ах, – услышал он и испуганно обернулся. В длинной шубке, отороченной белым мехом, с муфтой в левой руке и белом шарфе на косах, она стояла сзади и тихо смеялась, потирая лоб пальцами…
Медведев рухнул на снег.
Когда он очнулся, девушка стояла там же, склонив голову набок, смотрела на него и молчала. Надгробья рядом не было. Медведев лежал под чёткой тенью куста.
– Перебрал, – бормотнул он, чтобы успокоить себя. – Так недолго и спятить… – сказал он, и со страхом ждал – ответит ли.
