Панько сообразил, что перелезать через ворота надо не посредине, а лучше с правой стороны, где дровяной сарай. «Ну-ка, еще разок! еще один раз!» — подбадривал он себя, чувствуя сильную усталость и боль в правой руке. Взглянув, он увидел, что на среднем пальце содрал кожу. Сердце у него глухо стучало, перехватывало дыхание, а перед глазами мелькали желтые пятна. «Эх, старость, старость, — думал Панько, — чуть поднялся — и отдышаться нет мочи!.. Молодой так шмыгнул бы, как лиса!»
Никогда он еще так не сожалел о своей ушедшей молодости, как сейчас, здесь, под воротами. «Мне бы только наверх взобраться, а там хоть головой вниз!» — успокаивал он себя, оттягивая время. Он то будто бы старался отдышаться, то разглядывал ссадину, то дул на руку, — но чувствовал, что вряд ли еще раз полезет. Ему стало страшно, что у него не найдется сил заставить себя преодолеть это препятствие.
«Разве тебе выборщиком быть? Лучше б уж на печи кашлял», — укорял себя Панько. Но и это не помогало: не чувствовал в себе решимости.
Тогда разозлился. Не на себя, а на того старого Панька, который не хочет даже через ворота перелезть ради общественного дела.
«Не хочешь? Тогда иди через коридор, пусть жандарм тебе прикладом голову проломит!» — мысленно кричал он на ленивого Панька и, как будто слушая чужой приказ, сделал несколько шагов и приостановился. «Ну что? — издевался над ленивым Паньком. — Боишься, как бы голову не проломили? Лезь же, брат, если хочешь цел домой вернуться!»
И снова, будто по чужому приказу, двинулся к правой стороне ворот, подскочил, ухватился руками за верхнюю перекладину и, скользя босыми ногами по воротам, цепляясь ногтями за гвозди, за выступы досок, перевалился на другую сторону и мгновенно, как резвый хлопец, перекинул ноги и соскочил вниз. Хотя и чувствовал сильную усталость, однако, не задерживаясь ни одной секунды, быстро обогнул сарай. Стал за косяком двери, украдкой подглядывая, когда те трое в коридоре будут смотреть в противоположную сторону. Долго ждать не пришлось: тем троим и в голову не приходило наблюдать за черным ходом.
Выбрав удобную минуту, Панько махнул в коридор и побежал босыми ногами по каменным ступенькам, чтобы выполнить предусмотренный австрийскими законами акт «свободных выборов».
Сбегая вниз по ступенькам, Панько испытывал великую радость, что и интересов общества не предал и так хитро ушел от напасти.
1900.
За топливо
Судья (подсудимому). Подвергались ли наказанию?
Подсудимый (стоит, сгорбившись, у дверей). Да.
Судья. Ну!
Подсудимый. Получил от пана десять розог на конюшне.
Барин (смуглый армянин, с ушами, как у летучей мыши; вместо того чтобы побледнеть, пожелтел). Это неправда. Он врет!
Судья. Успокойтесь, я знаю, что он мне здесь все будет врать. (Подсудимому.) Не ври! Бить не дозволено.
Подсудимый поморщился так, словно хотел сказать: «Кабы я с тобой столкнулся в своем селе, на глухой улице в полночь, я б тебе показал, дозволено бить или нет?»
Я тебя спрашиваю, подвергался ли ты наказанию, что означает: сидел ли ты под арестом?
Барин. Ого-го!
Подсудимый. Сидел.
Судья. За что?
Подсудимый. За напасть!
Судья. За какую напасть?
Подсудимый. У Семена пропал мешок, а у меня делали обыск жандармы, — он и найдись.
Судья. Да ты, видно, достойный человек!
Барин. Отпетый вор!
Судья. Воровал ты у барина хворост с поля?
Подсудимый. Нет.
Барин (сердится). Как можно так нагло врать? Ведь тебя же поймали гуменной и эконом!
Подсудимый. Я брал для себя топливо.
Барин. Ночью?
Подсудимый. Потому как днем не давали.
Судья. Ты дурак или прикидываешься дураком?
Подсудимый. Правда, я малость придурковат, потому как меня в малолетстве треснули по голове, но работник я добрый. Пускай и пан скажут; три года у них служу.
Барин. И так-то ты отблагодарил меня за мое доброе сердце, за то, что три года тебя кормлю?
Судья. Что можешь сказать в свое оправдание?
Подсудимый смотрит на ножку стола.
Почему ты воровал хворост?
Подсудимый. Потому как мне причиталось.
Барин (перебивает). Смотрите, господин судья, какая наглость! Он социалист, он хочет поделить все мое!
Подсудимый. У нас было условие с паном насчет топлива. А то как же мне жинка обед сварит? Я за плугом… тяжелая работа… с волом от зари до темной ночи.
Судья. Что?
Барин. Но, господин судья, я ему дал, согласно условию, ботву репы, как и ежегодно.
Подсудимый. Ботва перемокла… погнила. Чем топить? Слякоть началась. У меня сеней нет, а такую кучу в хату не заберешь. А хворост, как-никак, другое: хоть в хату возьми, а хоть и отсыреет — тоже скорей высохнет.
Судья. Да что тут много толковать? Из его показаний следует, что воровал.
Подсудимый. Я ничего не воровал, я брал топливо. Мне причитается.
Судья. Если ты считаешь, что тебе полагается, подай жалобу на барина, а воровать не дозволено.
Подсудимый. А куда подавать жалобу?
Судья. В суд.
Подсудимый (с хитрой миной). Эге! (Смотрит на ножку стола.)
Судья. За то, что ты воровал хворост, отсидишь две недели под арестом и обязуешься возвратить барину хворост или уплатить пятьдесят крейцеров.
Подсудимый. Оксана не отдаст хвороста, — нечем же будет топить.
Барин. Я из твоей получки удержу.
Подсудимый. Как так из получки? Я взял до получки полкорца [3] кукурузы у лавочника.
Судья. Согласен с приговором или обжалуешь?
Подсудимый. Где?
Судья. В высшей инстанции.
Подсудимый смотрит на ножку стола.
Ну?
Подсудимый. Я никуда не буду жаловаться…
Судья. Тогда катай под арест!
Подсудимый. Но я же взял полкорца…
Судебный пристав уводит осужденного.
1899
За межу
— Били вы Иваниху? — спросил судья Грицька, который стоял перед ним босой, с закатанной штаниной, в кафтане внакидку и с всклокоченной головой. В волосах у него торчало несколько соломинок. Как спал в риге, в таком виде и поднялся с зарей и зашагал в город «на суд и расправу».
За Грицька ответила Иваниха. Она насколько могла быстро протиснулась меж людей и шла не останавливаясь, покуда не ударилась пальцами ног о помост, на котором стоял судейский стол.
— Бил! Ой, бил меня, сколько его душе было угодно! Сапкой. По голове, по бокам, по рукам, по ногам, куда попало… Вот, прошу милости, смотрите, какие синяки…
— Тише, баба! Я Грицька спрашиваю!
Иванихе казалось, что если будет говорить Грицько, он выиграет дело. Поэтому она не утихала:
— Прошу милости у судьи. Он врать будет, будет говорить, что это его земля, что я затеяла ссору. А я сейчас вот тут присягну, как на духу…
— Тихо, говорю, баба!
Гриць воспользовался случаем. Подошел крадущимися шагами к самому столу и с хитрой улыбкой указал пальцем на Иваниху:
— Глядите, прошу милости у пресветлого суда: она всегда так. Коли она тут, в цесарском суде, такая — то какая ж она дома! Прицепится, что репей к кожуху…
— А вот и нет! Врете! — перебила Иваниха. — Это вы разбойник… Не кричали вы, что меня зарежете? А, что?!
— Тише, баба, не то сейчас арестую!
— Вот еще, не дают говорить!.. — Голос Иванихи прервался от душивших ее слез.
Грицько так и просиял.
— Вот оно, твое право! А как похвалялась в селе: я его под суд отдам, в тюрьму сядет!..
— А он говорил, прошу милости у судьи, что суда не боится.
— Врешь!
— Нет, говорили!
— Врешь!
— Люди слыхали!
— Врешь!
— Тихо, а то я вас обоих арестую. Разнимите их!
Двое свидетелей — один старый, седой, второй молодой — втиснулись между Грицьком и Иванихой.
— Бил ты Иваниху? — начал разбор дела судья.
— Прошу выслушать, пресветлый судья, я расскажу, с чего пошло. Еще мой покойник отец, царство ему небесное..
— Но я же тебя спрашиваю: бил ты?
— Прошу милости, пан судья, выслушайте ж. А то не узнаете, с чего пошло. Это все из-за межи…
— Это моя межа! — крикнула стоявшая по другую сторону стола Иваниха.
— Вот тебе твое! Видишь? — И Грицько ткнул кукиш под нос старику свидетелю, так как до Иванихи не дотянулся.
— Но мне ни к чему, с чего пошло. Я хочу знать: бил ты Иваниху?
