— А ты, что ж, не мог назад оттягать?
Семен глянул искоса на жену и скривился.
— Какая же ты умная! А могу я теперь отобрать то, что он каждый год у меня отпахивал?
Взяли Семениху злоба и тоска. Злоба оттого, что она боялась Семена и не могла его изругать, а тоска — по земле. Вышла Семениха во двор и стала причитать, точно по покойнику.
II
После ужина Семен постелил себе во дворе на телеге и лег на спину. Где-то вдали жалобно лаяли собаки, ветер доносил с поля песню, которую пели парубки, гнавшие лошадей в ночное. Над головой звенели странными голосами комары. Этот лай, эта песня, эти голоса словно убаюкивали Семена.
Ой, сыночку, да-а-а-ла сла-адкого ме-еду…—
словно над ухом Семена вызванивали комары эти слова, словно плакали они над долей несчастной невестки, которой теща дала змеиного яду[4]. Как вдруг: плуг, четыре вола и к тому же еще и Юрко за плугом! Говори всяк, что угодно, а Семена словно иглой в самое сердце кольнуло. Широко раскрыл он заспанные глаза, прислушивается: нет, это не комары плачут, это парубки поют!
Над ним широкое небо: мигают звезды, будто детские глазенки, месяц заткан серебряной паутиной, — точно голова изо льда, смотрит он сверху упрямо в одну точку и даже бровью не поведет. Тоскливо стало Семену.
— А я-то дивлюсь, куда он девался, тот всегдашний сухой ком у юрковой межи! Поверху ссохся на солнце, даже серый весь, а с исподу сырой, черный. Борона его не брала, надо было каждый год сапогом разбивать.
Эге, Семена никто не обманет! Ком этот да и вся борозда теперь на стороне Юрка. Но Семен узнает свою землю, как ни меняй межу! Всегда узнает: вот посюда мое! Узнает свою землю и за сто межей, в десятом селе. Как знает он свою скотину — так знает и свою землю!
Прошлый год пахал он от середины к краям, и как раз одной борозды нехватало. Ишь чего натворил: вовсе надел сузил!
Святая землица! Кабы могла, удрала бы через межу с поля Юрка, съежилась бы, вздулась бы, а вернулась бы назад к Семену! Да не может она… Хоть и кормит нас, крещеных, да уж так ей господь милосердный положил: терзай ее, режь, а она и не дрогнет.
А будет ли Юрко заботиться о ней, как Семен о ней заботился? О краденом сердце не болит. Даже тоска берет: в чьи руки попала эта земля!
Семен перевернулся на левый бок. Подложил кулак под голову и уставился в грядку телеги. Его взяла досада.
— По какому праву Юрко грабит мой труд? От деда-прадеда мое!
Запахать! Топор за пояс, плуг поглубже и по свое отобрать! А станет Юрко перечить — топором по лбу! Прочь, вражий сын! Я свою отбираю!
— А урожаи мои где?
Семен опять лег на спину и опять вперил взгляд в ясные звезды, в ледяной месяц, в темноголубое небо. Жалость подкатила к его сердцу.
— Кабы знать, докуда мое? Могу ли я теперь то отобрать, что Юрко, может, уже десять лет запахивает?
Правда, и Семен отпахивал у него не раз по борозде, да ведь этот вор, когда берет, — так не по одной!
— Не угадаю, сам себя обману…
Семен перевернулся на правый бок. Подложил под голову кулак и уставился глазами в сноп, служивший ему подушкой.
Как это так?! Чтобы ворам удержу не было! Семен бы его в тюрьму засадил навеки! Есть же в конце концов какой-то закон на свете!
Семен подхватился и сел.
Землемеры же всю землю перемеряли. Каждый участочек, каждый клочок на картах стоит! Пускай приезжает комиссия — сразу же убедится, докуда чье!
Под суд Юрка!
III
Никто не знал, как болел сердцем Семен о тех деньгах, которые уже истратил и которые ему еще предстояло истратить; но никто не знал и того, как тешило Семена сознание, что на его земле состоится обследование комиссии. В воскресенье, возле церкви, подошел он к группе самых крепких хозяев, послушал-послушал их разговоры, да и говорит:
— А у меня комиссия будет.
Прищурил глаза, насупил брови, задрал голову кверху, словно никого не видит вокруг, а только одну церковь да голубое небо. Как будто говорил этим: знайте, мол, богатеи, что и с Семеном паны знаются! Уже даже не чувствовал никакой злобы против Юрка. О нем никому и не упоминал, а лишь о комиссии. Да, веское слово, что и говорить: пошел в город, положил деньги, — и вот, видишь, по его вызову приезжает комиссия.
Не жалко ему было и свинью продать на такие расходы. Выложил чистоганом девять левов и две шистки без трех крейцеров. А остаток денег, полученных от продажи свиньи, спрятал в сундук.
Не так было с Юрком. Его испугал этот случай. Мужик — что дуб, силен, как медведь; работа так и горела в его руках. И только один у него недостаток — очень уж неречист: пока слово вымолвит, сначала раза два кашлянет. Не то чтоб у него в груди дух спирало, но собьются слова комом в горле так, что ни одному не пролезть. Юрко кашлянет, да и выхаркнет какое-нибудь слово совсем некстати. При этом он краснел, как свекла, глаза на лоб лезли, а на шее вздувались синие жилы, точно жгуты.
Пока до Юрка доходили только слухи о комиссии, он не слишком огорчался. Но когда ему принесли повестку в суд, Юрко перепугался.
— Гляди… я, понятно… не того… Пускай берет! — сказал он жене.
И жена его поняла. Она так к нему привыкла, что по глазам понимала, чего он хочет.
— Что с тобой? — сказала жена. — За свое надо и в суд итти. А он — «пускай берет»! За печенку б его взяло, как он на наше кровное зарится! Собирайся и ступай к адвокату.
— Я, знаешь, не пойду, — простонал Юрко.
Жена поглядела на него широко раскрытыми глазами, собираясь выругать, но, увидев перед собой мужика ростом под самый потолок, который краснел и прятал глаза, словно стыдливая девица, окончательно смягчилась:
— Да что ты, Юрко, плетешь несусветное? Тебя там волк не съест, отчего ж ты боишься итти?!
— Да видишь, понимаешь, не знаю…
Жена принялась его убеждать:
— Да ты сам подумай, Юрко! Если не пойдешь на суд, то землю потеряешь. Да наберись хоть раз смелости. Семен станет землю забирать, а ты будешь его бояться? Такое ж и в сказке никто не придумает! Ведь ты уже не мальчишка, а хозяин. Хоть раз-то надо себя людям показать!
Юрко глянул на жену сузившимися глазами и простонал:
— Ты меня, понимаешь, на экзамент не тащи, потому как я, знаешь, все равно не пойду…
Юрчиха вынуждена была итти вместо него сама. Она, впрочем, и раньше знала, что ее уговоры этим кончатся. Но все же сделала попытку: надеялась, что, может быть, ей на этот раз удастся сломить упорство Юрка.
— Хэ, ты, голубчик, вырос до потолка, а ума ничуть не прибавилось! — сказала Юрчиха и на следующий же день собралась и поехала к юристу Бабишоку.
Семен узнал в тот же день, что Юрко обратился к адвокату. Недолго думая, он и сам махнул в город. Но там ему туго пришлось. Его адвокат Розник меньше чем о двенадцати ринских и говорить не хотел. Денег от продажи свиньи Семену еще хватило бы, но он запечалился, что и без того их ушла пропасть. Легко сказать: тридцать и один лев, но отдавать их — волосы дыбом встают! Ведь эта сумма — целое состояние!
Однако адвокат его утешил:
— Он тебе все расходы вернет, а рисковать без адвоката, — дело может кончиться плохо.
Семен уже внутренне согласился с этим, но считал нужным не подавать виду.
— Это серьезное дело, я еще должен с женой посоветоваться.
IV
Так уж Семен вбил себе в голову, будто обязательно нужно, чтоб жена сказала: бери адвоката; а если не скажет, то чтобы хоть намекнула, что надо взять. Поэтому после обеда он присел на лавку у окна и завел с женой разговор:
— Кабы ты знала, до чего в тех селах всходы хороши. Куда ни глянешь — пшеница и рожь словно щетка.
Жена, не привыкшая к беседам с мужем, да еще мирным, только вздыхала и пришептывала;
— Грехи! Грехи!
А Семен продолжал:
— Нынче каждый клочок — золото, каждая пядь земли. Кто своего не любит, тот не стоит и того, чтоб его святая земля на себе держала. Ну, да я не допущу! Ого-го! Он думает, с кем связался?! Вот пускай только комиссия приедет! Отдал я девять левов и две шистки без трех крейцеров — так по крайности знаю, за что.
Семениха тем временем вымыла посуду и уже собралась выйти во двор, но последние слова Семена ее остановили.
— Ой! И ты этакую кучу денег растранжирил?
— А ты как же думала? — отвечал Семен, несколько сбитый с толку. — Это ж комиссия; рассуди-ка ты сама своей собственной головой! Много ты знаешь в селе таких хозяев, на чьей земле была комиссия? А на моей будет. Не думай-ка! А он, знаешь, что говорит?
Семениха стояла посреди хаты в такой позе, словно торопилась куда-то, словно вот выслушает два-три слова — и опять за работу. Поэтому она не знала, то ли ей отвечать по-настоящему Семену, то ли приниматься за какую-нибудь работу? Правда, они не один раз советовались между собой, но только по праздникам, да и то лишь по поводу свиней или другой скотины. А тут вдруг какая-то беседа с мужем! И не праздник, и муж не пьяный, — а ты ни с того ни с сего калякай с ним, как с кумом на крестинах. Разве не грехи?
