— Турчанка, а Турчанка, — обращается Люш к бабушке, упиваясь собственными словами. — Ответь честно: кто посадил этот табак, кто его собрал, развесил сушиться на солнышке? Кто его связал в тюки?
— Известно кто.
— Предположим, что неизвестно.
— Ты, — ответила Турчанка. — Только ведь и другие не сидели сложа руки. Они в кооперативе — ты на нашем участке.
— Так знай, Турчанка, — продолжал Люш, — сегодня я впервые получу заработанные деньги и куплю тебе кашемировый платок.
— Дай тебе бог здоровья, батюшка! Я спрячу его в сундук и накажу, чтоб меня в нем похоронили. А на том свете всем стану его показывать: деду твоему, Петраке Рарице, и твоему дяде, Замфиру, — глядите, мол, это мне от внучка, от Люша то есть! Нет больше моей моченьки, Люш, батюшка, о последнем часе молю! — запричитала Турчанка, и Люша кинуло в дрожь от ее голоса.
Впервые он увидел, какая она старая и немощная. За эту зиму — что еще держится, хоть и на волоске, — Турчанка растаяла, стала маленькая, будто сжалась, чтобы защититься от холода, все глубже в нее проникавшего.
— Ой не могу, сил моих больше нету, — продолжала старуха, — пора бы пречистой деве взять меня на покой из этого мира.
От ее жалостных слов радость Люша как-то привяла.
— Не проси смерти, Турчанка, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты погуляла на моей свадьбе.
— Коли будет на то божья воля, я и мальчиков твоих покачаю на коленях.
— Обязательно, — подтвердил Люш с такой убежденностью, словно и жизнь, и смерть были у него в подчинении.
— Люш! — грозно крикнула Катерина, барабаня в окно.
— Уже готово, — ответил Люш. — Мойте бутыль для Дана. Хорошенько мойте, горячей водой.
Прежде чем откопать бочонок, Люш снял пиджак, чтобы не мешался, бросил его на перевернутый на мостках у амбара желоб и воткнул заступ в промерзшую под зимними ветрами землю. Было до того холодно, что острые звездочки снежинок не кружились в воздухе, а сыпались на землю, словно кто-то кидал сверху пригоршни соли, — ощерилась на прощанье зима-старуха. Люш — большой работяга — при каждом ударе заступа вонзал зубы в нижнюю губу с такой силой, что кровавая полоска сохранялась на ней не один день. Он воображал, будто расправляется со своими врагами из Лаковиште, теми парнями, с которыми Мария знакомилась у двоюродной сестры.
— Вот тебе! Не лезь в чужие дела! — Если бы они и на самом деле лежали в яме, он по меньшей мере дважды заехал бы им по спине. — Хочешь еще? — спрашивал он, поднимая заступ. — Вот тебе! Со мной шутки плохи, я из тебя котлету сделаю!
Бочка была пивная, вместительностью пятьдесят литров, толстой дубовой клепки, с прочными железными обручами. В ней доверху муста — виноградного сусла. Люш отбросил землю, снял прогнившую, заплесневелую солому, которой прошлый год ее обернули, потом стал на колени и попытался ее толкнуть.
Спина у него прямо хрястнула, и он решил взять заступ, чтобы зарыть яму, из которой, точно пена, валил пар, но вдруг с удивлением заметил, что бочка сама собой покатилась по двору прямиком к кухне. Бочка катилась, тяжело перепрыгивала через обломки кирпича, сплющивала смерзшийся навоз и наконец, ударившись о колоду, на которой рубили дрова и резали птицу, покатилась назад. Остановилась у плетня, медленно повернулась в ямке и снова — кубарем — к воротам, куда как раз въезжал присланный за табаком грузовик. Шофер по имени Джордже, двадцатилетний парень в комбинезоне танкиста со множеством накладных карманов, ничего не понимая, притормозил и загудел. Бочка ударилась о передний бампер грузовика и покатилась назад. Казалось, в ней спрятался ребенок, он сучит ножками — вот она и катается по двору.
— Папа! Турчанка! Идите сюда! Глядите, какое чудо! — кричал Люш. — Да маму с Илинкой позовите. Ну и сволочь! — яростно выругался он, позабыв, что рядом родители. — Будто черти в нее набились!
— Это что ж, она сама катится? — удивился Джордже.
Сама, — ответил Люш. — И в ней вино — слышишь?
Турчанка с Катериной перекрестились. А Илинка стоит в тоненьком платьице, руки перепачканы в тесте, глядит и смеется. Ничего подобного в жизни не видела. Она быстро кидает под бочку пригоршню орехов. Орехи с треском раскалываются. Люш собирает ядрышки, просит Илинку бросить еще. Высокий, худой, в черных, коротко подстриженных волосах быстро тают снежинки, он в одурении вертится у бочки, подпрыгивает, как Кубрик, машет руками, словно пьяный, которому взбрело в голову потанцевать.
— Осторожней, ноги отдавит!
— Останови ее, дядя Василе, — говорит Джордже, — ведь, если выкатится на улицу, да к «Продтоварам», сама остановится и разольется по бутылкам.
— Да, надо остановить — пора и за погрузку.
К огорчению Люша, Василе Попеску ставит бочку у стены, взбирается на нее, с помощью сверла вынимает деревянную пробку. Из отверстия с бульканьем поднимается мутная волна и стекает по грязной клепке, пятная снег.
— Ведро! — испуганно кричит Люш. — Скорее, не то все убежит!
— Погодите, — остановил Василе Попеску женщин. — Оно так и должно течь. Подпущу туда воздуха — оно утихомирится. И никакого чуда нет в том, что так бочка катилась, — просто в вине не было воздуха, оно бурлило и билось в стенки.
Катерина принесла шланг и наполнила оплетенную бутыль для младшего сына, Дана. Все ринулись к ней с кувшинами и кружками — чертовски сладкий, должно быть, вышел муст, — все, кроме Василе Попеску, который закидывал тюки с табаком на грузовик. Василе двигался медленно, молча — не к добру было это тягостное молчание. Люш, боясь рассердить его именно сейчас — ведь он сам же мог испортить все, что с таким трудом складывал целый день, — выпил муст залпом, только несколько капель упали на свитер, и залез в грузовик — принимать из отцовых рук тюки табака.
Между тем на пороге кухни показался Джордже, он стоял, опершись на дверь, облизывал губы, растрескавшиеся от мороза, и норовил улучить момент, когда Мария, дочка Иордаке Нелерсы, выйдет развешивать белье на проволоке, что тянется до самого навеса, — тут-то он и поднесет ей кувшин вина.
Если он только посмеет, подумал Люш, мысленно проклиная короткую цепь Кубрика, я пропал: вцеплюсь ему в глотку и — прощай Рымник!
Но беда пришла с нежданной стороны: Илинка отправилась в сарай за кукурузной мукой, увидела три хвоста, оторванных от дымчатых шкурок, и прибежала с ними к Василе Попеску.
— Ты только посмотри, — кричала она, заливаясь слезами, — посмотри, как он изуродовал шкурки, из которых ты обещал мне сделать воротничок и подкладку для кожушка! И все на мою горемычную головушку! Да он, того и гляди, сгребет все мои вещи и сожжет их. Хоть бы ты замолвил за меня словечко, коли ты не враг мне!
— Это ты мне врагиня! — набросился на нее Люш. — Хвосты-то, может, мыши обгрызли. Так чего же она меня виноватит, будто я их вырвал!
Ты!.. Ты! — кричала Илинка. — Ты один ходил сегодня в сарай. Доведешь меня, я из-за тебя убегу куда глаза глядят.
— А ты тоже помолчи, — сказал Василе Попеску. — Небось заячьи хвосты — не овечьи.
— Вот именно, — подхватил Люш. — Как-нибудь возьму у тебя ружье и настреляю ей десять зайцев, пускай обдирает их, пока не сдерет кожу себе с пальцев. Тоже мне сокровище— заячий хвост.
В сердцах Илинка бросила ему в физиономию остатки заячьих хвостов.
— Я бы на ее месте тебя камнем, — сказал Василе Попеску и, ухватившись за задний борт, поднял его.
Люш, потупясь, молчал…
— Тебе так холодно будет, — сказал Василе Попеску. — Крикни, чтобы принесли большую шубу.
— Не нужна она мне. Я тепло одет.
Лучше дрожать от холода, чем кутаться в шубу, пропахшую конским потом.
— Дело твое. Тебе дрожать-то… Давай, Джордже, залезай, и поехали.
Под лай Кубрика машина выехала со двора и обогнула колодец. Из-под ее брезентового верха сквозь снег Люш смотрел на постепенно удаляющийся дом. Дом стоял на околице, над обрывом, открытый всем ветрам. Стена, обращенная к полю, была черная, и на ней хорошо было видно, как мечутся в беспорядочном танце снежинки. Конек на крыше — шар из зеркальных осколков, его Василе Попеску принес в ранце с войны — напоминал сейчас свистульку, глиняную, с блестящей поливой, в детстве Люш капал в нее воду и свистел. Летом под ним повешу клетку с чечетками, решил Люш. Брат Дан, когда приезжал домой на зимние каникулы, сказал, что в Рымнике, на задах рынка, три раза в неделю специально торгуют птицами: голубей, чечеток, попугаев, пчелоедов продают. Люш собирался, получив деньги за табак, отправиться с Даном на рынок и купить парочку чечеток. Отдам Илинке, ведь дружок ее, Тити Торофляке, умеет плести из ивняка клетки и корзинки— только, не дай бог, накормит их чем не надо!..
Вдруг он замечает, что машина сворачивает с автострады и мчится по дороге к болоту. Что за черт! — недоумевает Люш, глядя на поле, утопающее в снегу. Горизонт смазанной полосой тянется за ним метров на сто. Но они-то знают, что делают. Может, так путь короче, успокаивает себя Люш и прислоняется спиной к табачным тюкам. Леденящий ветер свищет сквозь разорванный брезент.
