В этом году ребенку пошел уже седьмой год. Здоровье Георга нельзя было назвать слабым. Это был упитанный розовощекий мальчик с беспечной улыбкой счастливого, беззаботного детства, всегда опекаемый гувернером и прислугой, с удовольствием принимающий и полностью отдающийся ласкам и заботам окружающих его женщин. Впрочем, любви много не бывает, поэтому он не брезговал и любовью тетушки. С младенчества жил у нее и Чарлиз, которая, не отставая от остальных, искренне привязалась к мальчику. Она любила его за радостную, широкую улыбку, за толстенькие, неповоротливые ножки в коротеньких, всегда протертых, достающих только до щиколоток (так быстро он рос) штанишках, за чистоту его детской души и наивность. Она часто играла с Георгом, проводя с ним свой досуг. В общем, они росли вместе с той разницей, что из младенца он стал ребенком, а она из отроковицы – девушкой. У них обоих поменялись система ценностей и взгляды, но вместе с тем друг для друга они по-прежнему оставались неизменно родными и понятными друг другу людьми.
Миссис Хамвилл, напротив, ничего не нравилось в Чарлиз. Скорее, все только раздражало. Раздражало, что с ней надо считаться, как пусть и с далекой, но родственницей ее мужа, причем бедной. Она пребывала в постоянном страхе за свое наследство, которое, по причине сиротства, девица обязательно примется оспаривать после смерти тетушки, родной сестры матери Чарли. Вдобавок к тому, а быть может, исходя из этого, ей не нравился характер Чарлиз, внешний облик, манера двигаться и говорить, даже одеваться. Она считала, что до уровня приличной леди той недоставало выдержанности и ледяного спокойствия, смирения, любви к диванному образу жизни и вышиванию. Для нее Чарлиз была то слишком молчалива, то чересчур навязчива, разговорчива и активна. Во всем ее поведении и в каждом отдельном поступке миссис Хамвилл виделся сокрытый подвох. Но причина была одна. Она просто не любила ее. А отсюда и неприязнь одежд и манер, казавшихся ей слишком свободными, слишком отличными от тех, к которым она привыкла в городе. Радостные эмоции Чарлиз, неожиданные быстрые движения ног и рук во время исполнений указов самой миссис Хамвилл, просьб тетушки или собственных желаний, даже платья ее казались совсем непристойными, ведь в них, сверху сшитых наподобие рубашек или платьев горничных, никогда не было корсетов, а тонкие дешевые ткани снизу часто высвечивали силуэт ног! Это было недопустимо низко и неприемлемо. Миссис Хамвилл точно знала это. Как и все те заповеди, что еженедельно читались в храме Томплинсона, каждое воскресенье и в праздничные дни, когда она неизменно ездила в коляске на службу. И чем чаще она посещала богоугодное заведение, тем более рьяно убеждалась в бесспорной правоте собственных умозаключений, приводя себе доказательства в том, что Чарлиз порочна в каждом своем проявлении. Даже в том, что ноги и грудь Чарли не были спрятаны под огромное количество юбок или корсетов, являя собой простоту, свободу движений и банальное отсутствие средств, Энн Хамвилл видела распутство, порожденное греховными мыслями. Так, приписывая собственные мысли неимущей родственнице, она уже давно присматривалась к Чарлиз, ожидая ее проступка и мечтая оградить сына от общения с ней, а лучше убрать совсем ее из своей жизни. Впрочем, поскольку дом в Таундере был также домом Чарли, тем более единственным прибежищем ее, это казалось невозможным. Энн Хамвилл терпеливо выжидала случая, тем не менее постоянно находясь настороже при общении девушки с ее сыном, малышом Георгом. Слишком близко они были дружны, и границ формальности, которыми жила она, меж ними не существовало. И матери часто приходилось наблюдать неприятные для себя поступки юных созданий, будь то их бег друг за другом или игра в девичей либо в его комнате.
В то утро женщина по обыкновению проснулась около полудня. Пройдясь с Георгом до ручья, что протекал на границе поместья, она провела с мальчиком занятие по этике. После завтрака прилегла отдохнуть, уложив сына в его спальне. Проснувшись, она пошла за ним, но, как и подозревала, Георга в покоях уже не было. «Наверняка пропадает в комнате этой девчонки, он не любит спать днем». Поднявшись наверх, она удивилась, обнаружив, что комната девушки также пустовала. Но стоило ей вновь выйти в коридор, как миссис Хамвилл услышала нарастающий топот ног и заливистый смех сына. Пока женщина закрывала дверь, он уже поравнялся с ней и с громким улюлюканьем пробежал вперед, открывая для обозрения догоняющую его Чарлиз, облаченную в свое любимое платье, с летящими рукавами – крыльями. Это было единственное платье, что сохранилось у Чарлиз от матери. И все домашние знали, как она дорожила им и иногда примеряла перед зеркалом. Темное, серо-зеленое, приталенное поясом с бантом, с вырезом мысом – оно олицетворяло собой целую придворную эпоху минувших лет. И именно этот вырез на бюсте с каждой секундой все более раздражал миссис Хамвилл, а когда Чарлиз поравнялась с ней, и один из рукавов на резинке соскользнул с плеча, более обнажив грудь, чем прежде, она не сдержалась.
– Мне не нравится, как ты обращаешься с Георгом, Чарлиз, и ваши игры, – строго сказала она. – Ты дурно влияешь на него, – ее тон возвысился. – И даже не понимаешь этого. Ты, в конце концов, растлеваешь мальчика!
– Но… мисс Хамвилл! – от удивления у остановившейся перед нею девушки округлились глаза. Сама не зная отчего, видя перед собою распаляющееся лицо всегда спокойной и размеренной леди, она пыталась оправдаться.
– И слушать ничего не желаю! Нам нужно срочно принять меры. Ты слышишь? Это больше не может продолжаться. Твое поведение довело ваши игры до того, что с этого момента я против, чтобы вы находились вместе. На одной территории! – дала волю чувствам Энн Хамвилл, и ее было уже не остановить.
– Но миссис Хамвилл, – Чарлиз смотрела на женщину и более ничего не могла вымолвить. Как и тетушка, которую громкий голос родственницы заставил из гостиной подняться на второй этаж. Она тоже молчала. Оставаясь хозяйкой дома, пусть и временной, но имевшей власть, она безмолвствовала, не вмешиваясь и не прерывая яростного монолога. Георг, испугавшись неожиданного гнева матери, заплакал и забился в кресло, стоявшее в коридоре.
– Этот разговор назревал давно, но я все же оттягивала его, сама не зная зачем. Мне надоело видеть все эти бесконечные поползновения к растлению моего сына, будь то ваши непонятные мне игры, погони друг за другом, единение в ваших комнатах… – грозно продолжила миссис Хамвилл.
– …Надо распределить месяцы, Чарлиз… Время, когда ты будешь проживать здесь и мы с сыном, отдельно друг от друга. И… я не вижу других вариантов. Ты услышала меня? – какое-то глубокое озлобление, большее, чем материнская защита и беспокойство сквозило в этих словах. Ненависть к тому дню, когда родилась Чарлиз, была вероятнее… Чарли стояла на ее пути, пусть даже не претендуя на наследство, но проживая в нем, каждый день мелькая перед глазами, а быть может, причиной всему была не поддающаяся ее пониманию натура девушки.
Энн Хамвилл замолкла, больше не произнеся ни слова, так и не подойдя к рыдающему Георгу. Поняв, что разговор окончен, Чарли ватными ногами спустилась на первый этаж, вышла из дома и, не имея сил пройти дальше, присела на деревянные ступени крыльца. Она обняла руками согнутые ноги, уткнув глаза в острые чашечки колен. Чарли не знала, сколько времени провела в таком положении. Начало смеркаться, служанка Элиза зажгла в доме свечи. Чарлиз домой никто не звал, да и возвращаться внутрь совсем не хотелось. Девушке хотелось выкрикнуть: «Мама!» и побежать к ней навстречу в уже потемневший близлежащий лес, словно та вот-вот должна была появиться на тропинке, ведущей оттуда. Но матери не было. И отца. Не было никого. И ничто не способно было возродить их. В своем незавидном положении Чарли провела час, затем другой и третий… Уже после того, как во всем доме погасили свет, ведущая на веранду дверь скрипнула, показав плечо тетушки в накинутой шали.
– Чарли, – позвала она.
– Да, тетушка… – ответила девушка, выдавливая из себя слова.
– Чарли… – старушка подошла ближе. – Она – мать…
– Пойдем спать, уже поздно, – переключив тему разговора, произнесла пожилая женщина смиренным голосом.
– Я… – Чарлиз чувствовала, как ее губы тряслись, – …обойдусь, – почти шепотом сказала она, не имея душевных сил ответить по-другому.
– Надо, дружочек, не здесь же укладываться. Все уже легли, – намекая, что путь свободен и она уже не встретится с миссис Хамвилл, изрекла старушка.
Только сейчас, за последние пару часов, Чарлиз остро осознала, что она на пороге совершеннолетия. И терпеть ее здесь больше не будут. Она вдруг поняла, что что-то упустила в своих мыслях, суждениях и чувствах к миссис Хамвилл. Нечто, что привело к подобным последствиям. Вся та возвышенная любовь к ней и завораживающее почтение были лишь ее чувствами, не имеющими даже надежды на взаимность. И от этого горечь еще сильнее подступила к горлу, она чувствовала ее, как и спазм, что свел живот. «Как больно. – думала она. – Как же больно бывает, когда напрочь отсутствует умение угадывать чувства других людей сквозь призму собственных ощущений…»
