Это был молодой, но очень хилый и изнеможденный бык. Ноги еле держали его, и он, опираясь на дерево, не мог сделать от него и шага. Казалось, даже веревка, опутывающая его шею, была не нужна. От природы сильный и выносливый, он стоял, безучастно склонив ставшую тяжелой для него голову. Внимательно осмотрев его острую спину с выпирающим хребтом и торчащими по бокам ребрами, покатую шею, Чарли поймала на себе взгляд животного. В бездонно черной звериной глубине его она прочла бесконечную мольбу и скорбь. Безучастное к окружающему животное находилось в полной уверенности в безрезультатности крика, даже напротив, усугублении им своего положения, потому не произносило ни звука. Говорящими оставались только глаза и облик быка, свидетельствующие о медленном, но верном прощании животного с жизнью. Да и что в ней было для него хорошего? Бесконечная работа с зари до зари, горсть плесневелого зерна и несвежего пойла.
Решительно обойдя дерево с другой стороны, девушка увидела мальчика. Так же, как и бык, спиной прислонившись к дубовому стволу, он сидел, закрыв глаза от полуденного солнца. Невозможно было различить, спал ли он или просто отдыхал от дороги. Когда Чарлиз подходила к нему, упавшая ветка треснула под ее ногами, и отрок нехотя открыл глаза, смотря перед собой. Увидев девушку в деревенском платье, он вновь прикрыл их.
– Твой бык… – начала Чарли, подбирая слова. – Очень слаб. Ему нужен отдых, а вовсе не краткий привал.
– Я веду его на скотобойню. Там и отдохнет, – последовал ровный ответ.
– Зачем же так жестоко? – в душе Чарли будто что-то оборвалось, а мурашки покрыли руки.
– Все вы, барышни, слишком чувствительны, – произнес мальчик. – Вам бы только попричитать на время.
– Что с ним случилось? Почему он такой? Чем болен?
– Он здоров.
Невозмутимый голос продолжил:
– Просто, в свое время, по молодости, он позвонил себя приручить. Вспахивая землю, отдал молодые годы и лучшие силы юности, что обратно уже не вернутся. Он быстро выдохся и теперь не нужен в хозяйстве. Одним словом, пожимает плоды своей жизни. Остается только продать его, ведь только от его смерти будет польза. Я получу денег. А люди – мясо и шкуру.
– Не надо так грубо с ним… о нем… – чуть слышно прошептала Чарлиз, не имея сил сказать громче от перехватившего у нее дыхания.
– Жалость – не лучшее средство спасти кого-то, не так ли? – не открывая глаз, спросил он, как показалось Чарлиз, совсем равнодушным и не детским тоном.
Она нерешительно, вопрошая, посмотрела на него.
Он нарушил тишину, видимо, решая дать пояснения:
– Для чего он сдался тебе? Его жизнь стоит не больше чьей-либо другой жизни. Я каждый день прохожу мимо ему подобных, и все они, подобно ему, так же на меня смотрят. Так почему я должен освободить его? Чем он лучше остальных? Или я должен освободить все стадо, чтобы каждый из них потерял контроль над собственной жизнью и кончил ее еще бесполезнее?
Чарлиз со вниманием и страхом слушала мальчика.
Ободранные коротенькие штанишки, чуть доходившие до колен, старая курточка с крупными заплатами… Он был очень скромно и бедно одет, совсем как сын фермера. Не поняв смысла его последних слов, поддавшись своим размышлениям, Чарли спросила:
– Обязательно нужно вести его туда?
– Обязательно. Его мать кончила так, отец. У него такая судьба. Как у всех.
Девушке было странно слышать эти слова. Они казались ей много глубже разговора о быке, являя собою недавние размышления Чарлиз о собственной судьбе и жизни, так мучившие ее. Размышления отдельно взятого, но каждого человека.
– Мальчик, – она подошла к нему ближе, – сколько монет ты возьмешь за него? Продай его мне, прошу.
– Неужели ты думаешь, что как-то отложишь его участь, откупившись от нее? Нет. Ты ошибаешься. Впрочем, знаешь это. Он все равно подохнет. Его ждет одно. А ты потеряешь свои деньги, силы и время. Так он хоть накормит и оденет людей. В противном случае время не пощадит его, кожа станет толста, а мясо жестко и горько… Чем он станет тогда? Обузой.
– Но… – Чарли ужаснулась. Этот ребенок говорил о жизни и ее конце беспристрастно, но ей казались жестокими и слишком строгими его слова. Ему, скорее всего, не больше одиннадцати, но его рассуждения… Они даже не такие, как у взрослого или старика, они как у… того, кто много старше, кто многое пережил, и нет, не стал циничнее, но слишком реально смотрит на мир, зная его слабости и ход жизни. Ей даже казалось, что он не сидит у дерева, закрыв глаза, а ходит вокруг нее и заглядывает в самое сердце и потаенные мысли.
– Ты думаешь, ты нашла выход, но он – лишь пропасть. Он обрекает на вечные муки одиночества и ненужности. Ты правда считаешь, что окажешься умнее всех, придумав уникальный план жизни для себя? Полагаешь, этого достаточно для счастья? Или для того, чтобы считать свою жизнь не такой никчемной, как у остальных? Надеюсь, ты понимаешь – если проживешь лишь для себя и собственных амбиций, никто и гроша ломаного не даст и не захочет спасти тебя, Чарлиз, как ты этого быка?
Она смотрела на него все с больше округляющимися глазами.
– Я и рад втолковать ему его участь, – мальчик кивнул на животное, – но он не в силах меня понять…
– Откуда ты знаешь меня? – недоуменно спросила Чарлиз. Она никогда не видела этого мальчика прежде, хоть знала детей с соседних ферм, играя с ними и угощая сладостями.
– Кто… – она в оцепенении открыла рот и не могла ничего сказать больше. Какая-то часть ее существа немела перед ним. Перед каждым его словом. Словом, подобно мечу, перерезавшим жизнь и представления о ней Чарли.
Не удивленный, не обозленный, не осерчавший, мальчик в первый раз обратил на нее свой взор. Но она не видела черт его лица. Ни сейчас, ни потом не могла бы вспомнить. Весь облик его мерк и был ничтожен перед созидающим и проникновенным взглядом его и словами. И хотя каждое из них с болью принимало ее сердце, душе они дарили наслаждение и успокоение тем, что наконец-то она нашла ответы на вопросы, терзающие изнутри.
– Вокруг происходят события, которые не должны происходить, Чарлиз. Пострашнее смертей. И никто не приходит на помощь. Они кажутся абсолютно не разрешимыми, но если бы только нашелся кто-нибудь, кто захотел бы помочь… Предложил руку помощи, вместо того чтобы горевать над своей беспечной жизнью или грезами вселенского масштаба… Все пошло бы совсем не так. Иначе. И жизнь помогающих обрела бы смысл. Ты задумываешься не над теми вещами, о которых стоило бы. У тебя слишком много времени и так мало по-настоящему важных и необходимых дел…
– Чем я могу помочь? – спросила она, забыв о судьбе животного и обо всем на свете, включая собственное имя, продолжая теряться в догадках о персоне перед собою. Сама от себя не ожидая этого вопроса и того нетерпения, с которым она задала его, Чарлиз чувствовала, что это не она, а ее душа, разбуженная после долгого сна, интересовалась ответом.
В это мгновение ей стала совершенно безразлична прежняя своя жизнь до встречи с ним. Тем, кто не просто говорил. Тем, кто знал. Все, что сходило с уст этого отрока, было больше, чем просто слова. Каждое из них, что она должна была уловить, было отгадкой смысла ее жизни. Той помощью, что она уже и не надеялась получить.
– Все серьезные вопросы обязуют слишком усердно и неимоверно долго работать над их решением и поиском ответов. Ты готова на это? – как ей показалось, он сжалился над ней.
– Я хочу помочь, – она смотрела на него с мольбой во взгляде.
– И даже если эта помощь вынудит тебя отдать самое ценное, что у тебя есть?
– Все, что потребуется… Все, – наклонившаяся к нему всем корпусом, она готова была встать перед ним на колени, но речь его не давала ей этого сделать, так как она сосредоточенно ловила каждое слово из его уст.
– Что отдашь за быка? У тебя наверняка нет с собою денег? – этим вопросом он обескуражил ее, вернув к реальности, ее собственным словам и началу беседы.
– Нет… – призналась Чарли, понимая, что у нее действительно нет денег ни с собой, ни в тетушкином доме. У нее их вообще не было. У тетушки она никогда не просила, а когда та с любовью во взоре протягивала ей монеты, влажные от вспотевшей ладони, – немедленно возвращала обратно. Она слишком любила тетю и не могла брать у нее то, чего у той не было.
Тут Чарли вспомнила о том, что все же у нее, у Чарлиз Горн, кое-что было. И оставалось самой ценной вещью для нее, подаренной отцом.
– Есть… шпага, – произнесла девушка, а у самой на глазах налились слезы от мощной волны смешения эмоций любви и горечи, утраты и светлой памяти, боли и счастья одновременно. – Подойдет?
– И она стоит целого быка?
– Конечно, – слезы, заволокшие глаза, сразу прошли, уступив место лучезарному оживлению. – Боевая, в отличном состоянии, словно новая, впрочем, испытанная храброй рукою. Ее клинок выкован самым лучшим кузнецом столицы во времена ее расцвета.
