Как видите, эти слова деды я и сегодня помню…
Слышал ли их Дмитрий? Он даже не шелохнулся, когда я лег, глаза у него были закрыты. Но мне кажется, что он все слышал: уж очень много места мне было оставлено на нашей общей лежанке, уж очень ровно он дышал.
ТЕТРАДКА ВТОРАЯ
Свято берегли мы с Дмитрием свою тайну — потому и настал час, когда нам вручили аттестаты об окончании школы. Случилось это в 1936 году.
Видели бы вы, как сиял наш деда, когда сразу за круглыми отличниками на сцену вызвали сначала Дмитрия, а следом и меня!
Без особого труда мы с Дмитрием стали и студентами Свердловского индустриального института. Поступили туда исключительно из-за желания угодить деде: не счесть, сколько раз он мечтательно говаривал, что выучить бы ему нас на инженеров — тогда и смерть можно будет принять спокойно; мол, чиста его совесть окажется перед Богом и людьми.
Основательно сдал наш деда за последние три года. Особенно в тот год, когда Кирова убили. Теперь, можно сказать, тенью самого себя стал.
Два года учебы промелькнули мгновением. А только начали учиться на третьем курсе — нас с Дмитрием вызвали в комитет комсомола. Вернее — всех парней с нашего курса туда затребовали. Там и состоялся разговор, из которого мы узнали, что нашим Военно-Воздушному и Военно-Морскому Флотам крайне нужны молодые талантливые кадры. А кто их способен дать, если не комсомол?.. Ну, почему не слышно восторженных воплей? Или вы боитесь трудностей военной службы и потому цепляетесь за институт?
Мы с Дмитрием, едва комсомольский вожак окончил первую часть своей речи, переглянувшись, ответили, что хоть сегодня готовы стать военными моряками. Искренне сказали: в профессию инженера-металлурга еще не влюбились, оставались равнодушными к ней, а военный моряк — тайфуны, цунами, экзотические страны и вообще сплошная романтика!
Дали согласие — нас немедленно направили на медицинскую комиссию. Прошли ее — перед нами уже распахнули двери мандатной. К тому времени почти забылось, что мы дети колчаковского офицера и дворянки, но все равно струхнули основательно: знали, что одно слово именно этой комиссии запросто могло поломать жизнь любого человека.
Однако и ее мы проскочили без сучка, без задоринки. И уже дней через пять, даже не успев заглянуть к деде хотя бы на часок, с другими студентами институтов Свердловска пассажирским поездом потащились в Ленинград. Тогда мы еще искренне верили, что спасем от гибели наш флот, что многим из нас сам Бог велит стать адмиралами.
Военно-морское училище, курсантами которого мы теперь стали, встретило с суровым радушием: хорошо обуло и одело, сытно кормило, но зато и спрашивало с нас со всей строгостью воинских уставов. Правда, мы с Дмитрием не были избалованы дедой, нас было невозможно запугать трудностями. Во всяком случае так казалось нам тогда. Потому с первых дней и попали в число благополучных курсантов. Дмитрия даже назначили командиром отделения. Выходит, военную карьеру он начал творить с первого дня пребывания в училище.
В повседневных хлопотах не заметили, как нагрянула весна, а потом, не встретив и малейшего сопротивления, в Ленинград ворвались белые ночи, бесшумно оккупировали его. Они хозяевами расположились в городе, а мы, курсанты специального набора, отправились на свою первую морскую практику. Именно теперь многие из нас впервые в жизни увидели Финский залив, легендарные форты Кронштадта и военные корабли. Честно говоря, не Бог весть как могуч был в том году Балтийский флот. Из справочников, с которыми часто приходилось работать, мы уже знали, что ему было ой как далеко до военных флотов, например Англии, Америки, Японии и других крупных капиталистических держав.
И все равно мы гордились и Балтийским флотом, и его кораблями!
Здесь, в Кронштадте, нам с Дмитрием и стало известно, что я практику буду проходить на «Ленсовете», а брату придется нести службу на «Комсомольце».
Вышли мы из Финского залива — увидели море не в кино, а в жизни. Было оно в тот день, как уверяли старослужащие матросы, вполне мирным, без малейшего намека на приближающийся шторм, но все равно на меня огромное впечатление произвели волны, бесконечной чередой солидно накатывавшиеся на наш корабль. Он вздрагивал от каждого их удара, они, играючи, то приподнимали, то опускали его. Невольно думалось: а на что они способны, когда море гневается?
Около месяца, не заходя ни в один порт, проболтались мы в море. И тут я почувствовал, что мне не хватает нашей земли-матушки, что без нее мне и белый свет не мил.
И еще тоска по деде и Дмитрию навалилась с такой силой, что хоть волком вой.
Может быть, это и есть ностальгия? В легкой форме, но она?
В самый критический для меня момент по кораблю радостным ветерком прошелестел слух, что к нам идет «Водолей». Я тогда еще не знал, что это означало, однако тоже радовался. И только потому, что ликовали мои товарищи.
«Водолей» оказался вспомогательным кораблем военного флота. Он доставил нам продовольствие, нормальную пресную воду и самое желанное — письма от родных и любимых. Счастливцы получили по нескольку, а меня уловила только весточка от деды. Он писал, что в нашем городке все по-прежнему, что соседи и наши приятели, те, которых ни в один институт не приняли, с нетерпением ждут нас в отпуск; дескать, им не терпится глянуть на нас в морской форме.
И закончил деда свое письмецо наказом честно нести нашу трудную службу, в оба глядеть, чтобы враг какой не нарушил наших морских рубежей.
О себе деда и словом не обмолвился. И я понял, что ему очень плохо. Успокоил себя тем, что с первого сентября у нас с Дмитрием отпуск.
ТЕТРАДКА ТРЕТЬЯ
Окончилась практика, вернулись мы в училище — тут мне сочувственно и сообщили о кончине Дмитрия. Не в схватке с диверсантом, шпионом или другой какой сволочью погиб он, а скончался от перитонита. Дескать, когда «Комсомолец» бороздил Балтийское море у южной оконечности Швеции, брат почувствовал боли в животе. Какое-то время еще крепился, но потом все же обратился за помощью к корабельному врачу. Тот только коснулся пальцами его живота — сразу поставил безошибочный диагноз: аппендицит.
Дмитрия, разумеется, положили в корабельный лазарет. И сразу же самым полным ходом попер «Комсомолец» в Кронштадт. В рекордный для себя срок дошел до него. И на «скорой помощи» доставили Дмитрия в морской госпиталь. Лучшие хирурги его там уже ждали. Но все равно было уже поздно: перитонит оказался сильнее медицины.
Все это скупыми словами поведал мне наш командир роты. Затем отдал все вещи Дмитрия.
Не брата, а вещи его я привезу деде…
В тот день впервые в жизни я попытался напиться. И не смог: душа категорически отказывалась принимать водку.
И вовсе скрючило деду, когда я рассказал ему о смерти Дмитрия и бережно положил на кровать его обмундирование. Потом, во время своего месячного отпуска, я не раз видел, как деда, разложив на обеденном столе или на своей узкой и жесткой лежанке фланелевку Дмитрия, гладил ее иссохшей рукой и беззвучно шевелил губами.
Может быть, молился? Упрашивал Бога быть помилостивее хотя бы ко мне?
Деда умер в ноябре этого же года. Похоронили его без меня: пока извещение о смерти деды дошло до училища, необходимость моего приезда на похороны отпала сама собой.
Деда умер в ноябре, а в первых числах декабря (вскоре после начала войны с Финляндией) на имя начальника училища я написал рапорт с просьбой об отправке меня добровольцем на фронт. Откровенно говоря, без деды и Дмитрия постылой казалась мне жизнь вообще, вот и оформил ту бумагу.
В порядке исключения, как уральца и хорошего лыжника, меня зачислили в лыжный батальон.
Когда в марте 1940 года я вернулся в училище, на моей фланелевке поблескивала медаль «За отвагу». Тогда у нас было еще очень мало воинов, отмеченных правительственными наградами. Потому мне сразу же присвоили звание помкомвзвода и сказали, что поскольку я воевал, а не сгребал клешем пыль на Невском проспекте, мне предоставляется право самому сделать выбор: с осени снова начать учебный год на этом же курсе или поднатужиться и сдавать государственные экзамены вместе со своим классом.
Я выбрал последнее. И уже в июне 1940 года мне было присвоено звание лейтенанта.
Назначение я получил на подводную лодку, где и прослужил до 1941 года, в мае которого получил назначение помощником уже на более мощную лодку; она достраивалась на одном из заводов Ленинграда.
Мой новый плавучий дом оказался готов лишь процентов на шестьдесят. А многие лодки, находившиеся в боевом строю, срочно нуждались в пополнении личного состава. Людей для этой цели брали со строящихся кораблей, преимущественно с тех, кому до выхода в море оставались многие месяцы. Наша подводная лодка была именно такой. Потому уже скоро от нас забрали даже командира. Тогда и остались на нашей подводной лодке лишь механик, семь матросов и я, ставший временно исполнять обязанности командира. А если к этому добавить, что многие рабочие завода сразу после начала войны были призваны на военную службу или добровольно ушли в ополчение, то и вовсе станет ясно, что у нас не было ни малейшей надежды на быстрое вступление нашей лодки в строй боевых кораблей.
