Олег Селянкин
ПРОЧИТАЛ? ПЕРЕДАЙ ДРУГОМУ
У Полярного круга, где солнце месяцами не осмеливается взглянуть на землю, я случайно обнаружил недостроенную железную дорогу. Вернее, насыпь, в которую словно вросли почти сгнившие шпалы. Изредка около насыпи можно было увидеть и огрызок рельса или какую иную железяку, увешанную ржавчиной.
В том краю кое-где надо одолеть сотни километров, чтобы встретиться с человеком. Зато там, в ленивых речках и сонных озерах, рыбы — ведрами черпай. И грибов в тундре предостаточно: здесь их не уничтожают жадные грибники, здесь их едят только северные олени. И на болотных кочках красно от клюквы. Даже весной от прошлогодней ягоды бывает красно.
Метрах в ста от насыпи, осевшей, основательно размытой многими дождями и вешними водами, на берегу речушки, петлявшей так, словно хотела сама себя ухватить за хвост, и стояла… стояло… Не знаю, как назвать то, что видел там. Зимовьем охотника? Недостроенной банькой? Короче говоря, это было что-то черное, вросшее в землю почти на метр. Из обрезков шпал и стволов лиственниц сооруженное.
В этом «что-то» один угол занимала плита, сложенная из обломков гранитных валунов, которые вокруг, казалось, сами прорастали сквозь зеленую траву. Имелось и подобие стола — два ящика. Верхний из них от ударов и других механических повреждений оберегал лист фанеры, теперь покоробившейся, расслоившейся. Только скамья — толстенная плаха, возлежавшая на двух чурбаках, и сегодня выглядела надежной, способной выдержать тяжесть даже не одного человека. Раньше, похоже, она являлась и лежанкой того, кто когда-то жил здесь. Именно — жил. Его могилу я случайно обнаружил рядом с бывшим жильем. Она уже почти сравнялась с землей. Ее можно было бы и не опознать, посчитать за самый обыкновенный холмик, если бы не покосившийся крест. На нем я увидел корявые буквы, выжженные скорее всего гвоздем или какой другой подобной ему железякой. Они равнодушно советовали: «Спи с миром».
Ни имени или фамилии похороненного здесь, ни даты смерти его — ничего этого не было на кресте.
Подправив могилу, я решил перебрать крышу этого «что-то», когда-то служившего человеку жильем. Чтобы оно вновь могло стать пристанищем для усталого путника.
Разворотив то гнилье, в которое превратилась бывшая крыша, я и нашел металлическую коробку — «цинк», которая обычно была внутри любого патронного ящика. В ней лежало шесть самодельных тетрадок из толстой оберточной бумаги, надежно прошитой дратвой. На обложке верхней печатными буквами, свидетельствующими о том, что их хозяин когда-то был хорошо знаком со шрифтом, употребляемым всеми чертежниками, было четко высказано желание автора: «Прочитал? Передай другому».
Каждая тетрадка была сложена пополам, и все они тщательно укутаны в вощеную бумагу и некое подобие клеенки. Значит, невероятно дороги были эти тетрадки кому-то.
И все равно бумага уже махрилась по краям. И вообще чувствовалось, что еще, может быть, два или три года — и она станет безликим прахом. Каким уже стало многое из того, что волею судьбы оказалось здесь, у Полярного круга.
Я осторожно, бережно расправил и раскрыл тетрадку, лежавшую верхней. Машинально отметил, что от времени чернила кое-где уже основательно порыжели. А потом…
Я прочитал все шесть тетрадок. И, выполняя волю усопшего автора, передаю их другим. Вам передаю. В том виде, в каком нашел. Моя работа над ними свелась лишь к повторному написанию — восстановлению! — тех букв и слов, которые уже почти исчезли под воздействием быстротечного и безжалостного времени.
Итак…
ТЕТРАДКА ПЕРВАЯ
Соотечественник! Кто ты ни есть, прошу тебя, Богом заклинаю: прочитай: мою исповедь, Это важно для памяти обо мне, это важно прежде всего тебе, чтобы понять очень страшное.
И, пожалуйста, не обращай внимания на стиль и даже орфографию: судьбой мне отведено слишком мало времени для написания истории моей короткой жизни, я просто не имею права тратить его еще на что-то.
Прошу тебя, соотечественник: пересиль себя, прочти мою исповедь и передай другому. Среди этих других, может быть, окажется и тот, кто знавал меня и в доброе время…
Не люблю кукушек. Временами, когда они особенно безумствуют, можно сказать, ненавижу. Не за то, что норовят прожить на дармовщину, потомство свое рассовывая по чужим гнездам. И даже не потому, что их желторотики жизнь свою начинают с убийства: чтобы самим побольше жратвы, досталось, выталкивают из гнезда птенцов своих кормильцев.
С первого месяца Великой Отечественной невзлюбил я кукушек. Всех, без исключения. Даже тех, чьего голоса никогда не слыхивал. За безбожное вранье возненавидел. Прекрасно понимаю, что кукушкам сам Бог велел куковать в начале лета. Умом принимаю и то, что эти — птицы вовсе не виноваты в том, что люди, услышав их кукование, почти всегда спрашивали: «Кукушка, кукушка, скажи, сколько еще лет мне осталось жить?»
Задавали этот или подобный, вопрос, вроде бы и усмехаясь, но в душе очень внимательно вели счет годам жизни, обещанным кукушкой.
Кто мне скажет, скольких солдат невольно обманули кукушки, наворожив многие лета счастливой жизни?
А как звенели леса от голосов кукушек в том, 1941 году!
Есть у меня и личный счет к этой птице. Нет, оказавшись на сухопутном фронте, у них я не спрашивал о своей судьбе. Зато потом, когда забор, поверх которого уже какой год ржавела колючая проволока, отгородил меня от огромного мира, однажды, помимо моей воли, вырвался к ней вопрос о том, как долго мне суждено заживо гнить в арестантском бараке. В ответ она нехотя кукукнула лишь дважды…
Почти на тридцать лет растянулись два ее «ку-ку»!
Знаю, что они не виноваты, что самой природой им велено куковать в начале лета, но все равно не могу им простить их невольной лжи.
Но еще больше, чем эту птицу, я ненавижу…
Хотя обо всем в свое время. Короче говоря, начну, как и положено в этой жизни, с начала.
Родился я, как уверяла справка, накарябанная сельским грамотеем и придавленная гербовой печатью, в деревне Воронино Тюменского района бывшей Уральской области. Дескать, у мещанки Мышкиной Агафьи Елистратовны, занесенной в данные края волной колчаковских банд.
Между прочим, немцы говорят точнее, ни один из них и никогда не скажет, что он родился тогда-то. Он, немец, аккуратист, он докладывает все точно, как и было: «Я был рожден…».
Так вот, я был рожден 14 июля 1919 года в деревне Воронино, рожден, как свидетельствовал документ, мещанкой Мышкиной. Да не один, а с братцем-близнецом.
Мышкина Агафья Елистратовна, родив нас с братом и окрестив меня Василием, а его — Дмитрием, сразу же и навсегда исчезла из нашего поля зрения. Своему отцу подбросила нас. Только благодаря его стараниям и бдению мы и выжили в той заварухе, когда человеческая жизнь ценилась дешевле куриной.
Когда мы были мальцами, ни в одном рабочем поселке, ни в одном городишке не прожили больше года.
Не скажу, что нас с братом угнетала любовь деды к перемене мест. Однако неудобство такой жизни мы чувствовали: не успеешь в одном поселке со всеми соседскими мальчишками перезнакомиться, еще и друзьями настоящими не обзаведешься, а деда уже опять везет нас куда-то.
Хотя, может быть, это и к лучшему было: мальчишеская дружба, как известно многим, начинается с драк. А поскольку переезды с места на место у нас были частыми, мы с Дмитрием постоять за себя научились. Особенно если вдвоем в драку вступали.
Перешли мы с братом в третий класс — деда переехал с нами в небольшой уральский городок, где только и были старый металлургический завод, железнодорожная станция, паровозное депо, две школы — начальная и десятилетка — и церквушка, весь городок будоражившая своим почти всегда радостным перезвоном. Здесь мы с Дмитрием впервые увидели горы, правда, без вечных снегов на вершинах, и даже дно реки, состоящей из цепочек веселых водоворотиков; сквозь прозрачную воду до самого малого камушка его разглядели.
Трудновато нам приходилось в первые дни, пока знакомства со сверстниками не переросли в приятельские отношения и даже дружбу: местные мальчишки, как нам тогда казалось, были хмурыми нелюдимами с изрядно костлявыми кулаками. Вот после очередной потасовки, в которой ситцевую рубашку Дмитрия развалили от ворота до пупа (это самую-то лучшую из двух рубах всего!), забрались мы с ним в сараюшку, жавшуюся к дому, в котором теперь жили, и тут брат разревелся. Размазывал слезы ладонью по лицу и плакался неизвестно кому на свою горькую судьбину. Дескать, не была бы гражданка Мышкина сукой, не маялись бы так мы, сиротинушки. Да разве по две паршивых рубашонки имели бы мы тогда? По миллиону! Или и того больше!
