— Мы приехали. Вот наш дом.
Отец указал пальцем на дом в глубине тупика, и из ворот, как по мановению волшебной палочки, вышел молодой высокий и стройный мужчина. Его лицо казалось смертельно бледным — наверное, из-за того, что он был одет в черное. Проходя мимо нас, он остановился — думаю, хотел взглянуть на вновь прибывших. Когда мы встретились взглядами, мне стало стыдно за наш жалкий вид, за отца с его старым разноцветным баулом, за нас с Уилем и за наши дурацкие ранцы.
От мужчины сильно пахло косметикой.
— Черт, этот тип — вылитая баба… Можешь поверить, что эта дурацкая рожа принадлежит парню?
Мой отец обернулся и тихо выругался сквозь зубы. Значит, мужчины теперь тоже красятся? Я озадаченно оглянулась, чтобы посмотреть, как он удаляется.
Меня заворожил длинный черный ящик, который странный незнакомец держал в руке. Я никогда не видела такого красивого ящика и даже вообразить не могла, что лежит внутри. Нечто такое, чего не опишешь с помощью обычных прилагательных. «Длинный», «короткий», «твердый», «мягкий»… все эти слова не годились. Как звучало это «нечто»? Чем оно пахло?
В наших мешках лежали книги, тетради, набор карандашей, у отца в бауле — грязное вонючее белье и туалетные принадлежности. Тетя хранила в большой пластиковой сумке мятые грязные расписки и инвентарную книгу с фамилиями должников.
Нас всегда как магнитом тянуло к тому, что было закрыто. Живя у дяди, мы с Уилем обшаривали весь дом от подвала до чердака, открывали все, что было заперто, развязывали то, что кто-то тщательно завязал.
Не осталось ни одной двери, которую бы мы не открыли, ничего такого, что мы бы не попробовали и не потрогали. В глубине гардероба, стоявшего в большой комнате, лежал приколотый к старому краснозеленому шелковому платку лист бумаги с дядиным сайю[2]. В наволочке у него лежал талисман — чучело трехлапой птички. В кухонном шкафу тетя хранила лекарства и сушеные плоды ююбы[3]. Она вечно была не в духе, потому что страдала несварением и всякими болезнями по женской части. В тени за домом был зарыт горшок с заспиртованной змеей: мясо и кости со временем растворились, остались одни глаза.
Тетя то и дело говорила, бросая на нас косые взгляды: «У нас поселились две большие крысы».
Мы с Уилем часто залезали на чердак. В стене большой комнаты, на высоте роста Уиля, находилась раздвижная дверь, а за ней — пять ступенек, которые вели в таинственное место. На темном, забитом вещами чердаке пахло затхлостью от старого хлама… Нас тянуло туда, как магнитом, мы чувствовали себя в полной безопасности, как птенцы в родном гнезде.
В дни поминовения мертвых тетя поднималась на чердак с лампой, чтобы достать ширму, циновку и освященную посуду. Тетя была хрупкой женщиной, но, когда она шла по лестнице, ступени, сделанные из тонких дощечек, жалобно скрипели. Всякий раз, забираясь наверх, тетя проклинала эту лестницу, ворча, что однажды она таки свалится вниз и сломает крестец либо разорвет себе промежность. Лестница и правда была крутой и узкой, но мы полюбили темный и пыльный чердак. Свет проникал туда через единственное крошечное оконце, которое всегда было закрыто. В большом сундуке хранились всякие поломанные вещи и игрушки двоюродных братьев, валяльный камень и много чего еще. Но больше всего нас интересовали старые толстые фотоальбомы. Большинство лиц на снимках были нам незнакомы, мы могли только догадываться, что некоторые из людей — это дядя, тетя и наши кузены, только гораздо моложе. На этих старых пожелтевших фотографиях все дети и все взрослые были похожи друг на друга. Эти альбомы, заполненные фотокарточками людей, которых мы не знали, приоткрывали перед нами дверь в мир размеренной жизни обитателей этого дома, жизни, где мы были чужаками, незваными гостями.
Дольше всего мы рассматривали снимки молодых женщин. Водили пальцами по их размытым лицам размером с фасолину, вырезали куттером головки тех, что держали на руках младенцев или улыбались, стоя под цветущим деревом, как на календарях в доме дяди с маминой стороны. Эти вырезанные лица вызывали в памяти другое, выныривавшее из легкой дымки забвения. Мы долго листали и перелистывали альбомы, пережевывая сушившиеся на чердаке глаза желтых мерланов или кусочки фукуса. С истончившейся от времени бумаги летела пыль, смешиваясь на губах с соленым вкусом моря. Мы сидели или лежали плашмя на животе на полу в чердачном сумраке, и наши тела дробились, крошились и таяли. Все предметы вокруг нас — квадратные, круглые, твердые, мягкие — тоже стирались. «Сестрица!» — Уиль звал меня, словно не мог найти, и его голос парил, как пушинка над ворохом пыли. «Сестрица?» — снова звал он своим угасающим голосом, грустным и далеким голосом потерявшегося ребенка.
Мы похоронили вырезанные лица. И некоторые женщины в старых альбомах остались без головы. Но поскольку никого не волновали забытые в углу чердака альбомы, никто об этом не узнает.
Мы вошли в ворота. Какая-то старуха мыла рис под краном в узком дворике. И обернулась, увидев нас. Она была высокая и толстая. Под кофтой колыхались тяжелые груди.
— Вы привезли детей?
Лицо у нее было рябое, глазки маленькие, и разглядывала она нас в упор, не стесняясь.
— Это госпожа домовладелица. Поздоровайтесь с ней.
Я послушно наклонила голову.
— Надо же, какие маленькие.
— От них не будет никакого беспокойства, шуметь они не станут. Это очень послушные и благоразумные дети.
Не слушая отца, старуха поплелась по узкому дворику. Мы пошли следом.
— Вам здесь будет спокойно. Эту квартиру пристроили специально для того, чтобы ее сдавать. Она совершенно отдельная, можете там делать все, что захотите, как у себя дома. Единственное неудобство — на кухне нет раковины с краном. Но лучше жилья вы все равно не найдете.
Старая госпожа повторяла это, как заклинание. С тыльной стороны, по периметру большого двора, располагались три строения: главный дом, где обитали хозяева, напротив него — две смежные, расположенные под прямым углом друг к другу, квартиры, а рядом еще две, с коричневыми деревянными дверями.
Домовладелица отперла дверь квартиры по соседству со своим жилищем. Чтобы попасть в комнату, нужно было пройти через кухню. Я шла следом за отцом и прислушивалась. Откуда-то доносился странный звук, похожий на треск разрываемой папиросной бумаги. «Это крыса?» — спросила я, но Уиль помотал головой из стороны в сторону. «Да нет же, птица». Я осмотрелась, но не увидела ни птицы, ни даже дерева, на котором она могла бы примоститься в тенистом саду. Старуха зажгла лампу дневного света. Комната была небольшая, но казалась чистой благодаря светлому линолеуму на полу. Во двор выходило широкое окно. Мы с Уилем выглянули наружу: вдалеке загорались огоньки. По железнодорожным путям, которые мы пересекли по дороге к новому дому, прошел поезд с освещенными окнами. Состав, казавшийся бесконечным, медленно удалялся. А-ах! Уиль издал странный полувздох-полустон.
— Я видела, как вы целый день клеили обои. Комната стала светлой, как рисовая пудра.
Отец ответил на похвалу смущенной улыбкой. Значит, он освежил комнату, прежде чем забрать нас от дяди.
Отец занес вещи в дом, а потом повел нас на рынок. Мы поужинали рисовым супом и отправились по лавкам. Купили одеяло, похожее на розовое облако, кастрюлю, керосинку, разделочную доску и нож. А еще — низкий круглый трехногий столик и красные резиновые кухонные перчатки. Отец тратил деньги, не считая. Мы только вздыхали, глядя, как банкноты покидают его бумажник, но он пожал плечами и сказал:
— Не волнуйтесь. Ваш отец — ловкач, он снова заработает кучу денег.
Кухня, где не было ничего, кроме очага для угольных брикетов и этажерки, благодаря нашим обновкам приобрела более или менее жилой вид…
Отец приподнял линолеум и заклеил широкой липкой лентой все трещины в цементе. Несмотря на поздний час, он купил брикеты и рис: мешок занес в комнату, а брикеты сложил у кухонной двери.
На следующее утро отец уехал очень рано. Старая домовладелица сказала, что он отправился за своей женой.
— У вас будет мама.
Отец вернулся к вечеру — и с ним действительно была женщина.
Он нес сундук с узорами из квадратиков, а у женщины были черные брови и красные губы. Золотистые волосы волнами падали ей на плечи. «Она совсем как актриса», — прошептал очарованный Уиль. «Правда, красивая?» — спросил он, дергая меня за руку, но я не ответила, мне было не до того, я внимательно разглядывала незнакомку.
— Это твои малыши? — поинтересовалась она, взглянув на нас.
— Теперь и твои тоже. Мы станем семьей и будем жить очень счастливо.
Женщина в ответ хихикнула.
— Счастливо? Да неужели?
Она снова посмотрела на нас, обвела взглядом комнату и тихонько вздохнула.
