Взрослые тоже разулись, и весь цементный двор был заляпан грязью. Они закатали штаны и суетились под дождем, как будто перекапывали настоящий сад. Господин Йи измазал ноги грязью аж до самых бедер. Он сказал домовладелице:
— Я очень давно не возился с землей, и теперь мне кажется, что я залпом выпил чашу кислорода. Послушайте, бабушка, а что, если нам устроить во дворе огород? Можно посадить капусту и перец… Когда я жил в деревне и обрабатывал землю, то всем удобрениям предпочитал компост.
— Цемент испортил землю. Забудьте о перце, он тут не вырастет. Если удобрить почву и оставить под паром года на два, может, потом что и получится… — покачал головой господин Чхонь, просеяв горсть земли в ладонях.
— Можете поверить мне на слово: господин Йи силен только в теории; настоящий крестьянин — это господин Чхонь. Он умеет обращаться с лопатой. Это видно по тому, как он втыкает ее в землю. Откуда вы родом? — веселым тоном спросила старуха домовладелица.
— Отсюда, «от сохи». Вы угадали — я родился в деревне. Сейчас там, наверное, развозят удобрения по полям, готовят грядки под сеянцы.
— Так почему же вы уехали?
— У всех свои проблемы, — с горьким вздохом ответил господин Чхонь.
Старуха расщедрилась на свинину и водку, а выпив, снова принялась хныкать: она, мол, ничего не стала бы просить у судьбы, если бы ее дочь встала на ноги, поев семечек подсолнечника, которые вызреют следующим летом. Тогда она сможет спокойно умереть.
Женщина даже перестала накладывать по вечерам макияж, волосы у нее отросли и остались золотистыми только на концах. Теперь она красила только губы и часто мечтательно смотрела на небо.
Листья росших во дворе подсолнухов были уже большими, когда она ушла. Накануне отец приезжал домой. Придя из школы, я увидела, что кто-то рассыпал лежавшие у внешней стены брикеты. Перед домом, на дорожке, ведущей к туалету, во дворе и в кухне — повсюду на брикетной трухе остались женские следы. Стоявшие в углу сундук и туфли на высоких каблуках исчезли. На туалетном столике не было баночек и коробочек с косметикой — остались только круги и квадратики на слое пыли. На полу стоял забытый пузырек лака для ногтей и чехол от карт. Может, она устала складывать брикеты в стопку? Или ей надоела вечно сыпавшаяся с них пыль?
— Если человеку не повезло с родителями, ничто его не спасет. От судьбы не уйдешь, сколько ни пытайся. Я с первого взгляда поняла, что эта женщина не способна ни дом вести, ни детей воспитывать, — сказала домовладелица.
Уиль оглядывал комнату. Открыл лак, понюхал.
— Грязная воровка.
В ответ на мои слова Уиль покачал головой.
— Неправда, она ничего не стащила. Взяла только свои вещи.
Он был прав, она ничего не украла. Даже оставила нам банкноты по тысяче и десять тысяч вон, а еще мелочь в ящике туалетного столика.
В кухне, на буфете, лежали резиновые перчатки, принявшие форму ее рук, и фартук. Я бросила на них рассеянный взгляд. Мне почудилось, что они живые и шевелятся.
К концу дня все наши соседи были в курсе. Каждый явился полюбопытствовать. Некоторые заглядывали в кастрюли, открывали кухонный буфет и ящики туалетного столика, принюхивались, словно там можно было спрятаться. Никому не пришло в голову, что она могла выйти прогуляться и скоро вернется.
Я надела ее фартук и перчатки — они были мне сильно велики и доходили до самых локтей — и помыла рис. Домовладелица объяснила, что крупу нужно промывать, пока вода не станет прозрачной, потом переложить ее в чугунную кастрюльку, налить воды, уменьшить огонь, когда закипит, и еще раз убавить, когда рисинки на дне затрещат.
— Ты настоящая маленькая мама.
Дама из «заводской семьи» на минутку заглянула к нам и поцокала языком.
Брикеты погасли, в комнате было холодно. Мы бросили на пол все одеяла, какие у нас были, поставили на эту уютную яркую подстилку низкий стол, ели и смотрели телевизор. Когда я решила вымыть посуду и снова надела перчатки, Уиль сказал:
— Эй, кончай выступать! Кем ты себя вообразила?
Я бросилась на него, вытянув вперед руки, он увернулся, стянул с меня одну перчатку, и мы начали драться. Досталось и стене, и туалетному столику. Двигались мы совершенно бесшумно. Главное — не шуметь, ни при каких обстоятельствах. Бесшумно смеяться. Бесшумно плакать. Мы знали: тишина — наша защитница. Зазвонил телефон. Мы застыли от изумления. Прошло несколько долгих мгновений. Наконец я сняла трубку и услышала голос отца:
— Позови твою мать.
— Ее нет.
— Где она шляется в такой час? Отправилась за покупками?
— Она пошла за лекарством, у нее болит живот.
Я ответила, не раздумывая. Перед сном мы с Уилем порезвились на одеялах, как хитрые домовые.
Я купила в скобяной лавке замок. Он был новый, блестящий и очень мне нравился. Господин Йи врезал его в дверь кухни. Теперь у нас была отдельная квартира, куда никто, кроме нас, попасть не мог.
«Если у тебя есть ключ, значит, ты уже взрослый», — сказал мне господин из «заводского семейства».
Наш отец звонил очень рано утром и совсем поздно вечером.
— Она ходит выпивать? Или танцевать? Да куда провалилась эта тварь?
— Не знаю. Дома ее нет.
Нас пугал его напряженный прерывающийся голос.
Отец, как всегда, вернулся в субботу. Узнав, что она ушла, он не впал в ярость, не начал орать. Обвел взглядом комнату, где не осталось и следа ее пребывания, и сказал: «Я верну эту женщину». Он изменился, выглядел сломленным — это пугало больше всего.
Я поставила на стол рис, суп и поджаренную в печке соленую макрель. Отец увидел, как я мою посуду в ее фартуке и перчатках, и приказал глухим голосом: «Сними это». На рассвете я проснулась. Он даже не разложил своего одеяла — сидел у стены и курил. От дыма у меня запершило в горле.
Она бежит со своим тяжелым сундуком, наш отец ее преследует. Расстояние между ними опасно сокращается, она снимает красную туфлю, бросает в него. Там, где стоит отец, вспыхивает огонь. Он с трудом стряхивает с себя пламя и снова кидается за ней. В тот момент, когда он уже готов схватить ее за золотистые волосы, она кидает голубую туфельку, и синяя речная вода преграждает ему путь.
Утром отец все так же курил у стены. Глаза у него налились кровью. Он молчал. Наверное, мне все приснилось. Но я вспомнила, как она однажды сказала, что когда-нибудь умрет от страха, и у меня заколотилось сердце. «Он ее убьет», — шепнул Уиль с гримасой ужаса на лице.
Над магазинчиком обосновались новые жильцы. Вывеска гласила: «Иерусалимская церковь». Украшенный электрическими лампочками крест на крыше пламенел на фоне темного неба. Эту церковь называли «первопроходческой», а еще «палаточной», хотя никакой палатки там не было. На рассвете в мой сон проникал звон колоколов. По средам и в воскресенье вечером из помещения доносились крики и рыдания.
— Приказываю тебе именем Иисуса! Встань и иди!
— Изыди, Сатана!
Вопли молодого проповедника были слышны даже на улице.
— Благодать снизошла на нашего проповедника после сорокадневного поста. Вам известно, что Иисус победил Сатану после того, как провел за молитвой в пустыне сорок дней. Испытайте судьбу, примите благословение из его рук. Положитесь на веру. Ваши душа и тело будут спасены. В Библии написано, что, если у вас есть вера — пусть и величиной с горчичное зернышко, — вы сумеете сдвинуть гору, — заявила последовательница новой церкви, явившаяся с визитом к домовладелице.
Старуха насмешливо ухмыльнулась:
— Говорите, ваш проповедник может исцелять людей? Он шаман? На западный манер? Если Он так любит Свой народ, зачем Ему калеки? Если бы молитва могла исцелять, откуда брались бы все эти безногие, хромые и слепые? Бросьте! Это не для меня! В моей семье всегда исповедовали буддизм, а когда ссорятся два божества, несчастий становится еще больше.
Старая госпожа ждала лета, ждала, когда созреют черные семена подсолнухов.
Я убралась в кухне. Утварь была новая, и мне казалось, что я, как в детстве, готовлю еду куклам. Потом навела порядок в комнате. Передвигая туалетный столик, я нашла чулок той женщины и вымела из угла золотистые волосы вперемешку с пылью. Прежде чем выбросить мусор в помойку, я некоторое время его рассматривала.
Наш отец больше не приезжал. Я осталась с Уилем одна. У нас был телевизор, и мы могли смотреть его, сколько хотели, а еще у каждого из нас был свой ключ. Когда я запирала дверь, у меня всякий раз возникало чувство, что я тайно владею чем-то очень ценным и прекрасным, чего никто другой не может увидеть. Когда я меняла брикеты, дым вызывал у меня кашель, а когда резала что-нибудь на разделочной доске, говорила, подражая тону той женщины: «Мне все осточертело».
Уиль наблюдал за мной, и вид у него был странный.
