– Добрый день, синьор Низар.
– Здравствуйте!
– Какие новости?
– Вот, нашел кое-что интересное про Маттео ди Джованни[1]. Просто неслыханно! Это будет настоящим открытием! Не представляете, как я рад!
– Позволите полюбопытствовать? – спросил Джулио.
– Эта находка очень пригодится для книги, над которой я сейчас работаю!
– В таком случае не буду допытываться – лучше вам пока не раскрывать своих карт.
Джулио испытывал какое-то благоговение перед тем, что происходило в жизни других; и ему всегда было приятно, когда с ним откровенничали. Многие считали его человеком, которому можно доверять. Для Джулио же все они были частью того мира, который они с братьями навсегда утратили, запятнав себя подделкой подписей. С некоторых пор он все острее ощущал моральную ответственность за это и не смел требовать от окружающих уважения – оно было бы ему только в тягость. Джулио робел, избегал старых знакомых, чтобы не обмануть их доверие.
Приговор совести вынуждал его замыкаться в кругу семьи; всем же прочим он улыбался, но как-то сдержанно, натянуто, и от этого еще больше страдал. Никколо в друзьях не нуждался и каждый раз упрекал брата, когда тот проявлял к кому-либо чрезмерное радушие:
– Ты ведь понимаешь, что нас с этими людьми разделяет что-то, чего они нам никогда не простят. Так что нечего и нам с ними церемониться.
Джулио слушал Низара, спрятав руки в карманы и не поднимая глаз, – так нищий, проведя полчаса в компании богача, чувствует себя счастливее, чем прежде. Но если бы Низар протянул ему руку для рукопожатия, он почувствовал бы себя неловко.
В тот день Низар, который всегда считал, что сиенцы скупятся на книги, решил немного позлословить и спросил:
– Как идет торговля?
Джулио только покачал головой:
– Не знаю, сколько мы так еще протянем…
В один миг удовольствие, с которым Джулио только что слушал Низара, уступило место боли. Как несправедливо, что он должен терпеть лишения и не может, как его гость, спокойно работать! В голове Джулио то и дело рождались разные планы, от которых он всякий раз вынужден был отказываться – воспоминание об этом больно ранило его самолюбие. Низар тем временем продолжал:
– Хорошо еще, что в прежние времена вы неплохо заработали и теперь не нуждаетесь в деньгах!
Джулио, с трудом сдерживаясь, отвечал:
– Да, несомненно, это была большая удача! Но я, честно говоря, даже думать об этом не хочу. Будь что будет!
Низар, решив, что Джулио, по скупости и мелочности своей, прибедняется, рассмеялся.
– Вы мне не верите.
– Но позвольте, синьор Джулио, не хотите же вы убедить меня, что…
– Я никогда не говорю… то есть будь моя воля – никогда в жизни не сказал бы неправды! – Тут он вдруг погрузился в свои мысли. Низар посмотрел на него и спросил, как заговорщик:
– Может, вы боитесь, что я доложу о вас в фискальную службу, и вам увеличат налог?
В эту минуту дверь отворилась: вернулся Энрико. Сияя от счастья, он держал в охапке фрукты.
– Ну вот, не хватает только горгонзолы! – сообщил он. – А еще говорите, что я думаю только о себе. Только попробуйте еще раз назвать меня эгоистом!
Низару забавно было видеть замешательство Джулио, которое, однако, улетучилось при виде фруктов:
– Да, груши, и правда, восхитительны!
– Ну, я домой? Или нужно еще что-то купить? – спросил Энрико.
Брат кивнул ему на дверь, и тот вышел.
Когда Энрико что-нибудь покупал, то почему-то становился еще заносчивее – на вопросы отвечал сквозь зубы и не считал нужным прощаться.
– Да, изобилие на столе – наша слабость. У нас в семье все такие – даже Модеста, моя невестка, и та пристрастилась к хорошей еде.
Джулио не терпелось поскорее попасть домой: он боялся, что иначе ему ничего не достанется; да к тому же первый, как известно, всегда выбирает самый лакомый кусок. Если бы не Низар, он давно закрыл бы лавку, хотя и ожидал еще одного клиента. Джулио уже жалел, что договорился об этой встрече, и не без досады воскликнул:
– Не понимаю, как люди могут выбрасывать столько денег на жалкую горстку печатных листов! Я сижу здесь целыми днями, как пленник, света белого не вижу – мне и дотронуться-то противно до этих книг! Как было бы здорово сжечь их в один прекрасный день, все до единой!
– Но вы же образованный человек, неужели вы это серьезно?
– Я устал от своей образованности – хватит! Мне сорок лет, а кажется, будто восемьдесят, да что там… все сто! Вижу, вы опять мне не верите!
Низар только развел руками и, улыбаясь, сказал, что охотно верит. Но Джулио уже был в своих мыслях – он не мог вспомнить, купили ли они пармезана для макарон: «Вот уж Никколо разозлится, если обед будет приготовлен не так, как положено!» Он представил себе, как брат будет ссориться с женой, осыпая ее упреками. А потом молча встанет из-за стола и весь день не будет с ней разговаривать. Племянницы, Кьярина и Лола, тихонько посмеются, а Энрико, как всегда, скажет, что это чудовищная бестактность. Джулио замер посреди комнаты во власти собственных фантазий, на лице его было написано довольство.
Послышался дружный звон колоколов. Словно не веря своим ушам, Джулио вышел на улицу – городские часы торжественно отбивали полдень, с соседней Пьяцца Толомеи им вторила церковь Сан Кристофоро. Народ постепенно заполнял улицы города, чиновники спешили в конторы.
– Ну что ж, мы закрываемся! – сообщил Джулио с довольным видом.
Низар откланялся и зашагал в сторону дома: он арендовал виллу неподалеку от Порта Камоллия.
Пять минут спустя часы повторно пробили полдень; Джулио казалось, что на этот раз они обращаются именно к нему, и каждый удар был для него весел и сладок, как сахарный леденец.
III
После обеда Никколо по обыкновению бывал в хорошем расположении духа, но стоило кому-то сказать что-то лишнее, как он опять приходил в ярость.
Закончив трапезу, Джулио, как правило, занимался с племянницами, Энрико же уходил вздремнуть часок-другой.
– Как же меня раздражают все эти ваши разговоры! – бушевал Никколо. – А ведь я превосходно себя чувствовал! Оставьте меня в покое, лучше поговорю сам с собой – все равно вы меня не понимаете!
Никколо медленно вышел из дома, тяжело дыша; лицо его было покрыто испариной, хотя на дворе стоял октябрь. Как и братья, он страдал от подагры и, наевшись до отвала, с трудом волочил ноги.
Очутившись на улице, Никколо попытался придать себе веселости, однако если кто-то из прохожих отвечал ему улыбкой, он тут же мрачнел, словно его оскорбили.
Прогулка в парке Лицца[2] заняла у Никколо ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы выкурить сигару; после этого он направился в лавку, где его уже поджидал давний друг Витторио Корсали, страховой агент.
– Знаешь, я сегодня что-то не настроен разговаривать. Это так утомительно!
– Не понимаю, как я мог тебя утомить, я еще и рта-то раскрыть не успел…
– Какая разница! Меня и молчание сегодня раздражает!
– Мы тут потолковали с твоим братом Джулио: у меня есть для тебя выгодное предложение.
– Не нужно мне никаких предложений! Обсуждайте, что хотите, только без меня! Ничего сегодня не желаю слышать, даже жужжанья мух!
Он вызывающе засмеялся. Смех был буйный, страстный и горький одновременно.
– Зайду в другой раз, когда ему станет лучше… – сказал Корсали, обратившись к Джулио.
Тут Никколо окончательно рассвирепел:
– Я предупреждал тебя, чтобы ты молчал! Что здесь непонятного! Или вытолкать тебя в шею? – он тяжело дышал, кусая себе пальцы.
Корсали, обиженный таким приемом, несмотря на настойчивые призывы Джулио не принимать сказанное всерьез, решительно направился к двери. За его спиной снова раздался хохот – на этот раз добродушный, и Корсали застыл от удивления.
– Ты что, шуток не понимаешь? – сказал Никколо.
– С друзьями так не шутят.
Никколо задели эти слова, он посмотрел на Витторио хмуро и вызывающе.
Корсали носил белесые усы, был тощим и лысым; когда он разговаривал, то имел странную привычку скалить зубы, что делало его похожим на лису.
– Сделай милость, скажи, когда будешь готов поговорить, – сказал Джулио брату.
– Когда угодно, только не сегодня.
– Завтра я должен ехать в Радикондоли[3] по делам страховой компании. Там у приходского священника я видел серебряное распятие…
Последние слова заинтересовали Никколо. Он резко обернулся и спросил:
– Он его продает?
– Именно поэтому я и пришел.
Никколо, казалось, разозлился, будто Корсали в чем-то провинился:
– По-твоему, оно мне понравится?
– Думаю, да.
– Ты в таких делах не разбираешься, я тебе не доверяю.
– Уж совсем за простака меня держишь!
– И сколько он просит? Скряга, небось? – спросил Джулио.
– Вроде как двести.
Никколо задрожал от возмущения:
