Будто он на какой-то планете. Совершенно пустынной. Бродит от одного города до другого (такого же пустого), трогая руками вещи; по колени проваливаясь в покрывшую все пыль и оставляя за собой кривые разваленные борозды, подымается в дома без квартир, проходит огромные пустые залы, похожие на храмы. Все дома были похожи на храмы. "Кому они молились? вроде бы думает Андрей. - И так усердно, что не заметили собственной гибели?" Постепенно города заносились пылью, песком, галькой, их разрушали камнепады, выдували ветра. Природа вновь входила, занимала отобранное когда-то у нее пространство. Входила мудро и печально, нисколько не радуясь возврату, почти бережно. Не победительницей, а скорее скорбящей. И будто Андрей видел нечаянное разрушительное действие природы и тоже скорбел. А потом в одной из зал увидел старика. Грудой костей он лежал возле выдолбленного в середине резервуара, очевидно, служившего ранее фонтаном. Кожа его от времени и жары стала пергаментной, темной. Потом эти высохшие тела попались еще в нескольких местах, почему-то никем не захороняемые. Наклонившись, Андрей заглядывал за ответом в их пустые глазницы, но ничего не находил там, кроме скуки и одиночных вялых червей. В некоторых домах уже жили звери, но не в залах, а во всяких укромных уголках. Зрелище было фантастическим: звери, деревья, проламывающие полы, прямо сквозь город прорастающий лес. И - житель. Один. Случайно оставшийся живым. Он лежал ничком на одной из площадей, прямо на камнях, - от равнодушия к самому себе, а, может быть, от затруднения дыхания. Последний отпрыск, потерявший память. Увидев склонившегося над ним Андрея, он внимательно оглядел его, старательно зашевелил губами в поисках слов, но вместо них разомкнул синие расщелины и неожиданно сочно и смачно плюнул, прямо в плечо Андрею. "Ах ты гадость какая, - отскочил Андрей, презрительно стряхивая плевок, - ты мне это брось, а не то", хотя, собственно, брошено и так уже было, но старик его просьбы не расслышал, потому что помер, и вовремя. Но не это было странно - то есть не смерть желтой развалины и не ее безобидное, хотя и оскорбительное расплевывание, а то, что Андрей по-своему понял этот, мягко говоря, жест, и он означал, что, дескать, видел я в заднице весь ваш мир, а это в свою очередь расшифровывалось в убеждение, что разум будет причиной гибели цивилизаций. Разум, поднявшийся на такую ступень развития, что на хрен и на корню задавил, с позволения сказать, все естество, отменив размножение, как вызов природе и несовершенству плоти. Зачем, прочитывалось в плевке, - плодить жизнь, обреченную на угасание? Поддаваться обману бренной плоти. Унижаться до ее прихотей, слабостей, безумств. Клеймить свой род позором родов, и воевать, и тупо повторять ошибки. Лучше уж гордое сознательное вымирание. Достойный уход со сцены, и красота этого ухода. Почему Андрей понял именно так, сказать трудно, но понял верно.
"Их погубил рассудочный бог, - будто бы подумал Андрей, переходя на другую сторону пустынной, занесенной снежной пылью улицы, - бог преувеличенной, доведенной до абсолюта разумности".
И именно этот бог мучил и отвлекал его ложными идеями в то многообещающее и отцветшее пустоцветом лето. Он наслаждался своей сдержанностью, этими неведомыми ему раньше ощущениями, и мучением возбужденной им женщины, дышащей ему в плечо, и силой своего духа. Он казался себе всемогущим, как будто именно это было когда-то его целью, как будто всемогущество вообще нужно кому-то. А Вельга была счастлива, она поняла все по-своему, как выражение особой нежности, даже бережности. Как желание растянуть удовольствие, довести накал до предела, до высшего блаженства. Она была уверена, что будет и вторая ночь, и третья, и десятая. Что впереди - миллиарды дней, и что там значит какая-то одна ночь? Они как ни в чем не бывало купались в море, и она говорила, что это у нее впервые: в буквальном смысле слова переспать с мужчиной, и больше ничего и как, мол, это здорово. Во вторую ночь Андрей, дабы не искушать себя, до безобразия напился, его рвало, выворачивало, и он уснул лишь под утро, уткнувшись в терпеливые Вельгины колени. Вельга ходила потерявшей соображение королевой. Она просто ничего не в состоянии была понять. Он без конца поил ее приносимой от источника водой, смотрел длинно и гипнотизирующе, иногда, заламывая руки, валил на песок и просто дурачился, кусая шею, ухо, ключицы. Недалеко были водопады - ходили и на водопады. С трудом удерживаясь под обжигающе ледяным бешеным напором стекающей с гор воды, широкой полосой низвергающейся с речного ложа, визжали дико и, на зависть иным отдыхающим, ошалело. И, совсем обессиленные, вымученные, при раннем и быстром южном закате уже в темноте бредущие по невидимым камням наверх, просто рухнули на увитую лозами кровать, под далеким проглядывающим в недостроенную крышу небом, над травяным, еще не вымощенным полом, у лезущего в неостекленное свежее окно виноградом. И это была их последняя ночь. И бороться с плотью уже не хотелось, и не хотелось уже представлять себя сильным, а хотелось просто Вельгу, но Андрей из-за своего удержания опоздал, и такая разница была между Вельгиным горящим вызревшим пылом и его размеренным медленно плывущим желанием, что Андрей не посмел, испугался этой несоразмерности, этого несоответствия, могущего все испортить: и пьянящую безмятежность предыдущих дней, и зной, не смываемый морем, и колючую упругость ледяных водопадных струй, и весь его фантастический искусственно созданный настрой. Взамен может остаться лишь неудовлетворенность, которую никак уже не исправишь, потому что - некогда, скоро всем уезжать, забиваться в щели городов, переживая в своих норах затяжную скучную зиму. Тогда казалось важным увезти нетронутость образа какой-то высокой несуществующей любви, поверить на миг в этот образ и своей холодностью, спокойствием не оскорбить пугающую его страсть Вельги, льнущей к нему со всем пылом и бесстыдством обреченности, когда падение в бездну кажется лучше здравомыслия и гордого показного равнодушия. А теперь все это лопнуло, исчезло, как искусственное покрытие, и осталась лишь глупость. Обыкновенная глупость и снобизм. Просто он захотел слишком многого, сразу - и не получил ничего. И вот теперь - только зима, и бесконечность снега, и холода, постоянное отсутствие денег, которые почти все уплывают на еду, и все это надоело страшно.
С разлету в темноте Андрей налетел на незамеченный рыхлый сугроб, пропорол его своим телом, оставив за воротником, в рукавах, карманах порции белой невесомой массы. Снежный человек, йети, случайно забредший в город, шатающийся в нем без дел. Ощущение было настолько сильным, что вызвало жажду разрушения. Разрушение - это бунт против условностей. Любых. Условностей размеренности существования, так пленявшей летом, условностей границ, отгороженных стеной непонимания, из которых соткан город. Что стоит, к примеру, открыть любую из этих дверей и войти в СВОИ владения? Для согрева или присвоения, неважно. Вот хотя бы коробка спичек. Дойдя до ближайшего дома, Андрей задрал голову. Темных окон было много, Андрей наугад выбрал какие-то из них, зашел в подъезд. Первый этаж, второй. Слабо, в полнакала, горят через этаж лампочки. Потоптавшись у половика, Андрей вынул ключ-заготовку, осторожно вставил в замок. Не шло, никак. Крутанул еще. Черт. Поддайся дверь сразу, и он, удовлетворившись самим фактом успеха, тут же ушел бы. Но, подзадоренный неудачей, загорелся всерьез. После какой-то попытки дверь дрогнула, отошла внутрь и, разозленный, Андрей уже не смог не зайти. Дверь захлопнулась за ним как решетка тюрьмы. Он продвинулся внутрь помещения, оставляя за собой мокрые скользкие следы. Света зажигать не стал. При отблесках светящегося изнутри снега были видны атрибуты престижа: видеомагнитофон, импортная стереосистема, стенка фирменной мебели с рядами стоящей в шкафах посуды из чешского, переливчатого цветного стекла. "Нормально живут, - подумал Андрей, - сыто". Он прошел в кухню, затемненную шторами, вынул из спичечницы пять коробков. Вернувшись в комнату, достал сигарету и устало завалился в кресло.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
